Он себя уговаривает успокоиться — ничего необычного не происходит, у него просто ладони потеют, и Сириуса это раздражает, потому что волнение не про него, он всегда в себе уверен. Даже когда из рук выскальзывает букет цветов, который он наспех собирает с/а/м/о/с/т/о/я/т/е/л/ь/н/о. Поле, куда Блэк аппарирует, усыпано хризантемами и дикими ромашками, но ему хочется отыскать колокольчики: «они мне напоминают твои глаза» — планирует сказать в процессе, но чем дольше по полю ходит, пачкая ботинки, тем сильнее сомневается в фразе.
Сириус ерошит волосы, недовольно рыча, когда оглядывается по сторонам, а потом приседает на корточки. Четырьмя лапами намного быстрее добраться до нужного места, а в стебли цветов, в пасти зажатые, и того целее будут. Лишь к обеду он справляется со всем, посреди поляны сидя и связывая букет вместе. Солнце непривычно сильно припекает в начале ноября, и Сириус сомневается, что Луна достойна подобного к себе внимания: порт-ключ в Арабские Эмираты, подписание документов и обоснование поездки посреди рабочей недели. Она с каждым днем все мрачнеет, и как бы Блэк ни пытался игнорировать упаднический дух, даже для него Флеминг становилась чересчур меланхоличной. Она обычно была той, кто видел оптимистичный свет впереди, а теперь ему приходится ей напоминать о том, что время лечит.

Оставшись довольным своим деянием, Сириус подпрыгивает на своих двоих, ищет в карманах порт-ключ, который работает еще около получаса. Было бы слишком хорошо, если бы все шло по плану; ему приходится вновь ипостась менять, чтобы отыскать открытку отыскать, из кармана его выпавшей в процессе первого превращения.

Англия встречает его дождем и насвистывающим ветром. Блэк букет аккуратно трансформирует в книгу, чтобы не испортить хотя бы что-то за сегодняшний день. Натянув повыше воротник, он ныряет в толпу, спеша домой. Флеминг должна была вернуться к вечеру: день рождения было решено праздновать в субботу, поэтому сегодняшний день должен был посвящён только им двоим. Но Сириус знает, что Ремус все равно организовывает вечеринку, которой его удивят ближе к девяти. Именно поэтому ему хочется ответ на вопрос услышать до того, как вся орава друзей разгромит установленный Луной порядок.

В темном коридоре он ориентируется без проблем: скидывает туфли у двери, книгу осторожно кладет на тумбочку. Судя по тишине, никого нет в доме, который когда-то принадлежал Альфарду, а потом являлся холостяцким пристанищем мародеров. Сначала Джеймс сказал что-то вроде «с меня хватит», подарив кольцо Лили, потом Ремус начал встречаться c Доркас. Сириус не то чтобы хочет за всеми поспевать, ему просто кажется, что Луне пойдет на пользу следующий шаг. Он в руках крутит коробку, которую покупает на свои деньги; по-хорошему, должен был к матери сходить, спросить, даст ли кольцо ему или решит оставить его Регулусу. Но он не дурак, прекрасно знает, что на пороге особняка на площади Гриммо никто его не ждет; у него другие планы, и важная составляющая сейчас вбегает в дом, скрываясь от усилившегося дождя.

Сириус ее слышит, но не спускается на первый этаж, перерывая рубашки на втором. В последние пару недель Луна решает поиграть с его терпением: молчит, не идет на контакт, а когда наконец что-то отвечает, то услышать от нее что-то кроме проклятий сравни хорошо прожитому дню. Блэку наивно кажется, что проблема решается так же, как и в прошлом году — «я тебя люблю» достаточно, чтобы заставить ее перестать хмуриться от одного его появления на пороге комнаты.

— Привет, — ловит ее в коридоре, со спины обнимая и к себе прижимая, вдыхает аромат влажных волос, зарываясь в них носом. Но Флеминг все так же напряжено пытается вырвать, на что Блэк уговаривает себя не обращать внимания, он лишь сильнее ее к себе прижимает, не давая упрямо настаивать на своем.
— У меня сегодня день рождения, и я имею право на немного нежности от своей девушки, нет? — шепчет в шею, следом поцелуй на коже оставляя, прежде, чем отпускает. Он обещает себе не вздыхать, никоим образом раздражения не выдать, потому что успевает усвоить — Луна заводится с одного лишь слова. Сегодня ему хочется хотя бы на мгновение вернуть их лето, время до того, как она случайно человека убивает. Хотя сколько бы раз Сириус ни повторял одно и то же, она все равно отказывается принимать его точку зрения. Но этим их отношения и хороши — ему давить нет смысла, а ей ожидать от него этого, у него все под контролем, поэтому Блэк просит Флеминг подождать.

Он добегает до тумбочки, книгу трансфигурирует обратно в букет, волосы в отражении зеркала приглаживает — словно студент, который идет просить прощения у Макгонагалл за взорванную картину.

— Лу-уна, — зовет ее, когда в гостиной не застает, прислушивается к ее недовольному ответу, но не позволяет себе настроение портить. Она наверняка по-другому заговорит, когда его на колене увидит; Сириус на правое прыгает, букет на пол кладя, чтобы успеть справиться с коробкой, в которой прячется спасение от этого унылого выражения лица.
Ее шаги приближаются, он замирает на месте, глубокий вдох делая.

Когда Флеминг показывается в проходе, он тут же в улыбке расплывается:
— Луна Беатрис Флеминг, я знаю, что сейчас не подходящий момент, но, если честно, его и никогда не будет. Ты меня знаешь чуть больше семи лет, я знаю тебя столько же. Мы оба не любим креветки, а я ради тебя научился слушать джаз и танцевать фокстрот, — Сириус речь готовит, от зубов она отскакивает, и он игнорирует удивление, смешанное с_ненавистью, на ее лице, — я хочу, чтобы ты стала моей женой, — оставляет в воздухе висеть, хмурится, замечая ее реакцию, напрягается, потому что внутри злость начинает клокотать, — ты_выйдешь_за_меня?

[indent]  [indent] Совершенно не охочий до пустых рассуждений Малкольм чувствовал, как накатывает раздражение; все эти разговоры отвлекали его от главного — очередной попытки в делах Ордена спрятаться от реальности, на которую не хватало сил. О повестке дня всем было более или менее известно — новые члены, обсуждение произошедшего, определение дальнейшей стратегии — бесконечные обсуждения, обсуждения, обсуждения; они постоянно о чём-то спорили, и, с каждым разом становилось всё яснее, насколько разными у всех являются взгляды. Малкольм с собственными определился давно — в разрез с ними старался не действовать, даже если сверху поступали приказы иные, пытался находить компромисс, — он всё же больше десяти лет в аврорате, это не могло отпечаток свой не накладывать, большинстве решений Муди он доверял, привыкший на командора во всём полагаться. Однако остальные — те, что сейчас над другими высятся, мнение выказывают важное и рассуждают, как кажется Мэлу, совершенно о неважных вещах, — ему такого же доверия не внушали. Он последствия прошлого собрания помнит прекрасно, он в лицах окружающих ищет выученные уроки и не находит, кажется, никаких отпечатков. Ему иногда кажется, что каждый уже свои интересы преследует и общего ничего у членов не осталось.
[indent]  [indent] У него тоже были свои интересы, тоже были свои мотивы и своё объяснение тому, почему так на задания Ордена рвётся; он только никому не рассказывает, с чем его рвение связано — в конце концов, все здесь от чего-то бегут. Силится понять тех, кто вокруг него толпится, вопросы себе мысленно задаёт — почему Сириус с собой Ису тащит, почему Тан решил в ряды их вступить, почему Эдгар говорит о разрешённых разногласиях ( когда их ещё сотни тысяч), почему Хьюберт в сотый раз повторяет фамилию Дженкинс. Мэл силится понять, но у него не выходит — чужды ему все эти мотивы, — он понимает хорошо Марлин, что как и он всё рвётся вперёд, грудью под авады, чтобы от прошлого, переросшего в настоящее убежать, он понимает Мару, которая с яростью своей сражается и ей же проигрывает зачастую, он понимает Муди, который устал ждать, когда все перестанут поступать так глупо.

[indent]  [indent] Малкольм в новенькой быстро угадывает знакомые черты, Иса гостья неожиданная, но МакГоннагалл её не раз в коридорах второго этажа видел, поэтому узнаёт безошибочно, больше из удивления тон вопросительный прилагая: «О'Коннелл?». Успешная аврорка, талантливая ученица и довольно способная, к тому же; студентка пока, но ей все большое будущее пророчили — только бы та захотела. На Сириуса смотрит пристально, глаза прищурив — в его слова о том, что девушка догадалась сама, верилось Мэлу с трудом, — слишком мало подобных случаев. Конечно, если человек близок, он твои исчезновения, раны и вечные раздумья приметит обязательно; но только выход всегда найти можно — нужно просто тайну и отношения на чашу весов поставить: что перевесит? Для Малкольма всегда — служба / обязанности / работа, он, если Эсме от него объяснений требовала, всегда врал, хоть и ножом по сердцу это проходилось, а когда не верила та, до правды пытаясь докопаться — её отталкивал; так лучше. Сириус должен был поступить так же — оттолкнуть, соврать с н о в а, но он предпочёл отношения хорошие с Исой сохранить и быть откровенным. МакГоннагалл только головой неодобрительно качает, от парочки отворачиваясь и в сторону Марлин смотря — в глазах той тоже недовольство зреет. Помона слово первой берёт, молодежь на место ставя очень умело, в конце концов, стаж в том, как с подростками обращаться, у неё завидный. Малкольм ухмыляется себе под нос тихо, он в её назидательном тоне и строгом голосе узнаёт нотки, которые ему едва ли не с детства знакомы — Спраут с Минервой дружны всегда были, та ему словно ещё одна старшая сестра, которая всё время его воспитывать пытается ( особенно в стенах Ордена ). Он своё недовольство в чужие слова вкладывает и будто бы успокаивается немного; новенькому салютует, здороваясь в ответ, к Марлин и Маре вновь поворачивается и кивает догадке девушки: «да, в Пророке работает».

[indent]  [indent] Повестка по словам чужим размазывается, её ухватить всё труднее — каждый свои интересы снова преследует и Орден на куски разрывается, везде поспеть пытаясь; Эдгар слово берёт, внимание на себя перетягивая, куда более ясное, чёткое, он ведь всё же их представитель. Боунс резюмирует, хаотичные разговоры к знаменателю приводя — сколько бы недовольства у своих соратников он не вызывал, их небольшую толпу он организовать сумел ( хоть и ненадолго ), — Малкольм слушает внимательно, задумчиво щурясь. Переговоры с Министерством Магии, налаживание контактов, компромиссы — аврор закатывает глаза устало, — он от всего этого слишком далёк и отстранён. Малкольма объявление Ордена террористами злит ужасно, в его правде ( единственно верной, конечно же ) подобного существовать не должно, это лишь ложь и манипуляция. МакГоннагалл пошёл в аврорат когда-то потому что за правду хотел сражаться, потому что к добру пытался примкнуть и быть полезным — с п а с а т ь, — но разочарование его настигает сразу, как только его интересы и мнения в разрез с законом пошли; он за тем же идёт в Орден — за простой и понятной позицией, за чёткими границами зла и добра, что так смешались в политике Министерства, в попытке сохранить хрупкое равновесие и соблюсти интересы всех сторон. Принципы Малкольма категоричны — он слишком уверен в том, что хорошо, а что плохо, и поэтому для него переговоры с прогнившим Министерством, которое придушить их деятельность на корню пытается, непонятно. Злится, вытягивается в струну, переплетённые в замок пальцы крепче стискивает и едва ли не вскакивает с места, в последний момент удерживаясь. — Я согласен с Карадоком, мне тоже совершенно непонятен мотив. — кивает в сторону Дирборна, что мнение выразил твёрдо, но спокойно. Малкольм тоже пытался так — тихо, спокойно, уверенно; но ему вечно чего-то не доставало — то стержня, то равновесия, он всё больше ярость Мары на себя примирял или язвительность Марлин. Мэл продолжить хочет, аргументов добавить, но Хьюберт быстрее; он вперёд выходит и высказывается.

[indent]  [indent] Палмер звучит почти логично; по крайней мере сперва, Малкольм, с натяжкой, но мог бы с ним согласиться и даже кивнуть одобрительно, только подвох чует / видит, тот слишком рационализирует и к чему-то ведёт. Истина, за которой так гнаться пытаются, всё дальше от них отходит; общее дело, которому так верны все пытаются быть, давно на второй план отошло — каждому что-то своё нужно. Мэл под нос цедит ругательство, пока внутри всё закипает, с каждым сказанным Хьюбертом словом: Юджиния / Юджиния / Юджиния, — да блять. — поворачивается к Маре, — Я столько раз о Дженкинс не слышал даже во время её речи на дебатах. К политике действующего министра Малкольм относился спокойно, с какими-то постулатами даже согласен был — в конце концов, она была не худшим вариантом, — но та риторику начала менять ближе к выборам основательно. Дженкинс не вызывала у него ни симпатии, ни антипатии резкой, Орден был объявлен террористической организацией, это злило, приводило в бешенство, заставляло о несправедливости и слепоте Министерства рассуждать, но в остальном — это всё ещё не худший из исходов. Куда более пугающим было участие Лейстрейнджа в гонке, вот чья кандидатура безоговорочное беспокойство вызывала. Вот чего они не должны были допустить, перемирие было совершенно не первоочередной задачей.

[indent]  [indent] Малкольм от политики далёк совершенно; он — исполнитель, он — аврор, а не тот, кто каждое высказывание своё взвешивает и будущие голоса наперёд просчитывает, поэтому раньше особо в эти дела и не лез — его касалось только то, какие задания ему спускают и на что ориентиры дают, он дальше уже разбирался сам. Слова Хьюберта о словах общественности его злят невыносимо, — какая, блять, к чёрту разница; Мэлу всегда было достаточно того, что он сам правду знает и добро для себя определяет самостоятельно — он готов непростительные применять к тому, что злом считает, он готов жестоким быть с теми, кто того заслужил; а оборачиваться постоянно на то, что там электорат по этому поводу считает — увольте. Что МакКиннонн, что Дёрден злятся, он их чувства разделить легко может, но молчание пытается сохранить; он не хочет сказать того, о чём пожалеет потом, слишком зло звучать или слишком необдуманно, пресловутой рассудительности хотя бы на это хватает. Хватает на то, чтобы о Маре подумать и, руку ей на плечо положив, попытаться успокоить. Им новая перепалка в Ордене точно не нужна — и так от единства одни крохи остались; а они в свой разлад ещё новых членов приводит. Малкольм быстро по лицам Исы и Тана проходится, убеждаясь в том, как плохи они со стороны смотрятся — озлобленные / уставшие / потерянные. Дёрден из комнаты выходит, закончив пылкую речь, Мэл её взглядом провожает до кухни, думая, как мыслям собственным порядок придать после всего услышанного.

[indent]  [indent] — Палмер, тебе бы тоже совета Помоны послушать, — ухмыляясь, говорит, взгляд на мужчину переводя и поднимаясь с места, — и личное отношение к Дженкинс за дверьми Ордена оставить. — цедит, — Окей, мы поняли, ты хорошо её знаешь, понимаешь мотивы, позицию и так далее, но вот мы — разводит руками, остальных представляя, — с ней не знакомы близко и сторону её принять не можем. Для нас она только кандидат в министры, не самый худший, но и не тот, кого мы хотели бы видеть на посту. — пожимает плечами, — И, честно говоря, скажу за себя, мне абсолютно плевать кем она там нас считает, понимает ли наши мотивы, цели, видит ли, чем мы отличаемся от пожирателей, — язвительно, — важнее то, что она свои взгляды до своих избирателей доносит. Если уж переубеждать, — Мэл отчаянно пытался рассуждать боле политично, — то людей, а не Дженкинс. И если Министерство пересмотрит свои взгляды по факту, а не на бумаге, как ты говоришь, — какой нам с этого толк? Не всё ли равно, опять же, — кивает в сторону Марлин, — нас просто перестанут считать «плохими и злыми террористами»? — передразнивает что-то несуществующее, ухмыляется следом. — Мы вроде как не для имиджа тут собирались, разве нет? Не важнее то, кем на самом деле являемся? — бросает риторический вопрос, наверное, слишком философский для этой беседы и, уж тем более, для самого Малкольма, — Эдгар, — поворачивается к нему, краем глаза ловя возвращение Дёрден на место, — что нам принесёт это сотрудничество? Кроме рисков я пока ничего не вижу, у неё другие взгляды, другая программа, другие цели; даже если, по-вашему, нам выгодно перемирие, чем выгодно ей, как кандидату? Разве ей выгодно делиться с нами избирателями, признавая «хорошими», ей куда удобнее убрать нас с дороги как террористов, — пожимает плечами, — идти с переговорами — только подставляться, как мне кажется. — заканчивает, но назад не отходит, в разговоре планируя продолжить участие.

Лили смотрит на свое отражение в зеркале и видит повзрослевшую девушку, но не узнает в ней себя. Да, все те же рыжие волосы, те же зеленые глаза и тот же нос, кажущийся слишком большим для этого лица. Но что-то неуловимое в ней все же изменилось, и Лили никак не могла понять что. Может быть, она просто повзрослела и теперь излишне накручивает себя. Эванс аккуратно поправляет локон, выбившийся из прически, закручивая его прямо волшебной палочкой и улыбается себе. Ей нравится это платье из зеленого атласа, но ей не хочется слишком выделяться из толпы. Хватит с нее того, что все однокурсники наверняка будут глазеть на нее, просто потому что она идет с Поттером.
— Там тебя Джеймс ждет, — в дверь их спальни не входит, но влетает Мэри, которая, кажется, что-то забыла.
— Я знаю, — Лили не торопится выходить, потому что еще не до конца уложила свои волосы. Прическа должна выглядеть идеально, иначе зачем она потратила на нее столько времени? Эванс вовсе не пытается понравиться Поттеру, нет, еще чего. Она укладывает эти непокладистые рыжие волосы третий час исключительно ради себя.
— Поторопилась бы ты, а то он там себе скоро шею свернет, поправляя свою бабочку, — Мэри смеется, копошась в своих вещах, но ее слова не веселят, а раздражают Лили.
— Я тебя поняла, Мэри, — нервно отвечает она, едва повышая голос. Но тут же тяжело вздыхает и успокаивается, — Прости, Мэри, это все прическа.

Мэри только участливо вздыхает и забирает из рук Лили волшебную палочку. Эванс не сопротивляется, потому что она устала бороться с этой прической. Ей даже на бал идти не хочется, она с удовольствием закрылась бы у себя в спальне, спрятавшись под увесистым балдахином. Укрылась от вездесущих взглядов других девушек, которые смотрели на нее одновременно со злобой, завистью и презрением. А виновата ли она разве, что Поттера угораздило влюбиться именно в нее? Лили же его не заставляла, не привораживала. Так почему все винят ее, а не его?

Она все еще каждую секунду испытывает раздражение в присутствии Джеймса, потому что ей не нравятся его выходки. Его шутки слишком грубые, голос слишком звонкий, а сам он слишком громкий. И красивый, да. И смеется так, что у Лили по всему телу разливается тепло, заставляющее, как бы это банально не звучало, ее бабочек порхать по животу. Эванс хотела бы противиться шарму Поттера, но не может. Ей стыдно за выбор перед однокурсницами, томно вздыхающими по Джеймсу, но она все равно соглашается идти с ним на свидание. Еще больше Лили стыдно перед Снейпом, но она все равно принимает приглашение Поттера на бал. Мэри говорит, что Снейп в нее влюблен, но Эванс не согласна. Если бы любил, он бы отказался от своих темных делишек с другими чистокровными слизеринцами. Неужели Северус не понимает, насколько его увлечение оскорбительно для нее?

Лили прогоняет мысли о Северусе прочь, когда Джеймс берет ее под руку и ведет в сторону Большого зала. Ей не хочется чувствовать стыд, ядом растекающийся под кожей. В конце концов, их ссора — это не ее вина. Лили не открывала Северусу рот, не доставал пальцами его язык, не произносила им до боли обидное «паршивая грязнокровка». Этими словами ее лучший друг (она до сих пор не может добавить к нему приставку «бывший») навсегда разделил их взаимоотношения на «до» и «после». Эванс хотела бы его простить, но одних извинений ей недостаточно. Но говорить ему об этом она не собирается. Северус же считается себя самым умным — пусть сложит дважды два. Лили и так всю жизнь потакала его причудам, принимала таким, какой он есть. И даже пыталась вытащить из того кокона, в который Северус спрятался. Но нет, он никогда не хотел меняться ради нее, не хотел идти на компромиссы. Тогда как он может говорить о том, что любит ее? Лили тяжело выдыхает, улыбаясь очередной нелепой шутке Джеймса, крепче хватается в его руку и еще раз прогоняет мысли о Северусе прочь из своей головы.

У дверей Большого зала нарастает перепалка — Лили может прочитать ее по лицам напряженным лицам Северуса и Сириуса, стоящих от нее в удалении. Где-то рядом с ними мельтешит Трелони, но Эванс не чувствует никакого укола ревности у себя под сердцем. От Лили не укрылось то, как она смотрит на Северуса, но ее это не волнует. Пусть Снейп подружится с ней, пусть влюбиться в нее и потеряет голову. Пусть она самоотверженно защищает его от нападок. Может быть, ее кровь окажется достаточно чистой для него, раз уж Лили так сплоховала. Словно прочитав ее мысли, Северус оборачивается ей и кивает, но Лили только отворачивается, не желая смотреть на него.
— Хочешь я научу его манерам? — пока Эванс пытается побороть подступившую к горлу обиду, где-то над ее ухом раздается самодовольный голос Джеймса.
— Да оставь ты его уже в покое, — раздраженно шипит она и выдергивает руку из-под локтя Поттера. Тот пытается что-то говорить, но Лили не слушает. Ей донельзя надоели все эти перепалки между гриффиндорцами и слизеринцами.

К счастью, двери наконец-то отворяются, и студенты заходят внутрь. Лили отходит от Поттера, устремляясь вперед, но он не пытается ее догонять. Пожалуйста, пусть делает, что хочет. Она его за язык не тянула. Эванс напрягается еще сильнее, потому что хаотичная толпа заставляет ее поравняться с Сириусом, Трелони и Снейпом.
— Забавно, — обиженно произносит она, вздергивая подбородок вверх и не глядя на Северуса, оказавшегося рядом с ней, пока толпа медленно, но шумно входила в зал, — Мне казалось, что таким, как ты не принято кивать в сторону грязнокровок. И уж тем более стоять рядом с ними плечом к плечу. Не боишься, что твои чистокровные друзья тебя осудят, Северус? — возможно, в другой раз Лили бы смолчала, но сейчас все складывалось слишком плохо, чтобы она смогла сдержаться. Слишком много злости накопилось в ее груди, поэтому она выплескивает его на первого, кто попался под руку. Виновата ли Лили, что им оказался именно Северус?

Лили вряд ли сможет вспомнить, когда видела его в последний раз. Наверное, еще в Хогвартсе бросила мимолетный взгляд на шайку слизеринцев, проходившую мимо. Бросила, чтобы запомнить, как ее бывший/лучший друг выглядит, чтобы потом, может быть, на старости лет вспоминать об их дружбе - Лили в такие моменты слишком сентиментальной бывает. Ей хотелось бы, чтобы он был счастлив, хотелось бы, чтобы он из этого омута войны выбрался и правильную сторону выбрал - без насилия, без желания причинить кому-то вред. Пусть она и не общается с ним сейчас, Лили по-прежнему хорошо его знает: он не злой, в нем жестокости животной нет, только бесконечная обида на этот мир. И ей хотелось бы ему помочь, хотелось бы его своей дружбой хотя бы немного приободрить, но ничего не вышло. Не вышло из них друзей - после первой же крупной ссоры все рассыпалось. И Лили бы искренне хотела бы все исправить, но Северус сам от нее отвернулся, сам от помощи отказался. Сам всё испортил.

Одного взгляда хватает, чтобы понять, что он практически не изменился. Да, кажется, немного подрос, отрастил волосы, черты лица стали мужественнее, а взгляд - еще тяжелее, чем прежде. Лили всматривается в его лицо неприлично пристально, но угрызений совести не чувствует - она на это право имеет, она его слишком долго не видела. Та ссора еще не забылась, боль от тех слов все такая же острая, как и раньше, а взгляд старого друга, словно ножом по коже режет. Но она его выдерживает, стараясь свою нервозность напоказ не выставлять - только пальцами в кармане двигает, обручальное кольцо в разные стороны крутя. [float=left][/float]Слишком соблазнительно снять его, спрятать, сделать вид, что у них с Джеймсом ничего не случилось, но Лили только руки достает, показательно в замок их складывая. Не станет она от Северуса ничего прятать и скрывать: во-первых, она никакая не лгунья, во-вторых, он и так наверняка все знает.

- Не ожидала, что ты будешь здесь... прогуливаться, - отвечает язвительно, акцент на последнем слове делая. Не верит она ему, не верит, что Северусу вдруг понадобилось в маггловский супермаркет зайти. Но о недоверии своем даже не заикается - у нее нет никакого права на него свои претензии вываливать, хотя очень хочется. Лили с ноги на ногу переступает, бегло оглядываясь по сторонам, а потом едва кивает, чтобы слова нужные подобрать. Но их нет, у нее голова пустая, хочется только выдавить что-то вроде: "ммм, понятно, ну удачной прогулки". Зачем она вообще его остановила? Почему не прошла прочь? Была была бы вдумчивее, то проследила бы за ним осторожно и незаметно, убедилась бы лично, что он никакого зла не замышляет. Теперь же остается только гадать - всей правды Северус ей все равно не скажет. Раньше бы сказал, но те времена уже очень давно прошли.

Его сухой тон почти не задевает ее, только самую малость, потому что ей до сих пор хочется, чтобы он хотя бы раз не был таким закрытым. Чтобы не относился ко всем настороженно-негативно, чтобы не искал подвоха там, где его нет. Лили быстро осекается, вспоминая, что такого отношения не заслужила - она его извинения не приняла, она за его школьного врага замуж вышла, она в конце концов грязнокровка, которая за другую сторону сражается. Северусу следует относиться к ней именно настороженно-негативно - ей вообще не стоит даже заговаривать с ним. И Лили почти готова еще раз коротко кивнуть и распрощаться, но только Снейп явно не торопится заканчивать этот разговор.
- Знаешь, мне кажется, на этой улице ты страдаешь больше, чем все остальные вместе взятые, - ей хочется, чтобы тон ее голоса не был таким язвительным, но Лили ничего поделать с ним не может - Северус сам по-больному бьет, сам эту тему поднимает, очередную порцию злости на нее выливая, - Если ты думаешь, что шутки о твоей лояльности, - хочется в открытую обвинить его в том, что он пожирателям служит, но она сдерживается, более мягкое слово подбирая, - Хотя бы немного смешные, то я спешу тебя огорчить, - Лили хотела бы не реагировать, но не может - она никогда не умела рядом с Северусом равнодушной быть, а он нарочно старые обиды ворошить, новую волну злости в ней поднимая, - Вряд ли ты говоришь это искренне, но все равно спасибо, - говорит с вызовом, руки на груди складывает, всем своим видом давая понять, что стыдиться ей нечего.

В конце концов, ей извиняться-то не за что. Она имеет право жить дальше, на одной ссоре не зацикливаясь. Она умеет жить дальше, она имеет право быть счастливой, не ожидая одобрения с его стороны.

Лили губы поджимает, не зная, что ей еще на все это ответить. Она уверена, что Северус ничего хорошего им не желает, что он бы счастлив был, если бы с Джеймсом что-то случилось. Лили эти мысли от себя отгоняет, голову к небу устремляя - оно уже оказывается плотно затянуто тучами. Она дождя не боится, пусть на ней и платье легкое. Ей снова съязвить хочется, вывалить на Северуса все, что за эти годы в ее душе копилось. Нет, она, засыпая, не перемывала ему косточки, нет, не мечтала о возмездии за все имеющиеся обиды. Но он не имеет право встречать ее вот так вот на улице, не имеет права язвить, со свадьбой ее поздравляя.[float=right][/float] Хочется сказать ему, чтобы он прекратил в нее ядом своим плеваться, потому что она не собирается на него нападать, не собирается в дебри прошлого лезть, старые раны тревожить, но Лили еще как собирается. Она глубокий вдох делает, чтобы смелости набраться и все свое недовольство высказать, но какой-то мужчина ее чуть с ног не сбивает - ей приходится за рукав Северуса  вцепиться, чтобы на асфальт не упасть.

Прикосновение длится всего мгновение - Лили свою руку одергивает так резко, словно к раскаленному металлу прикоснулась. Ее ноги точку опоры еще не находят, поэтому она чуть пошатывается, стараясь не упасть, но все равно шаг назад делает.
- Не беспокойся, я не чистокровная аристократка, от летнего дождя не растаю, - рукой ушибленное предплечье потирает, оглядываясь в поисках не слишком аккуратного мужчины. Она злится на прохожего, еще больше злится на Северуса, потому что тот смеет ее прогонять прочь, мнимой заботой прикрываясь. Неужели, Северус, ты забыл, как мы в детстве под дождем часами напролет играли? - Что? Хочешь, чтобы я ушла? Я уйду, - она злости своей, наконец-то, выход дает, не сдерживаясь в выражениях, - Как только удостоверюсь, что ни один маггл не пострадает от твоей руки, - она смотрит на него с вызовом, снова руку в карман тянет, чтобы палочку достать. Демонстративно, чтобы показать ему, что Лили ему больше не верит, что им даже до обычных приятелей, обменивающихся любезностями при встрече, далеко. Северус еще в Хогвартсе выбор сделал - пусть теперь расплачивается за него.

От подозрений не сбежать и не избавиться - всего год проходит с момента вступления в орден, а Питер, перенимать привыкший, на чужое волнение настраивается, на взгляды косые.
Они семья одна, это правда - большая, шумная, со спорами и перепалками: наверное, для остальных это что-то значить должно, только Петтигрю знает, какими семьи бывает. В его собственной - предательство за предательством, дом секретами и недосказанностями полнится. Они и тут есть - глаза опущенные, жесты нервные. У каждого есть, что скрывать, он знает это хорошо - человеческую натуру не обманешь, какой бы ни была степень близости. Он это знает все прекрасно, только за семь лет к другому привыкнуть успевает.
Секрет большой хранится Ремусом - но они узнают все равно, только ближе становятся - и после этого уже ничего, кажется, не замалчивается: Джеймс весь мозг им промывает своей влюбленностью в Эванс; Сириус о родителях рассказывает, в своей манере, поверхностно достаточно, но ясно все и так. Пит сам не делится только тем, в чем до конца не уверен - а смысл?
Тайны могут хранить Сириус и Джеймс, между собой, негромко - только в конце-концов рассказывают все равно - ведь так?
Поэтому когда Блэк отдаляться начинает, Питер ждет - ему ничего другого не остается. Ждет, наблюдая с волнением, подмечая, что друг себя стеной невидимой ограничивает, за которую даже Джеймса не пускает. Ждет, следя за тем, как Бродяга задании и миссии набирает, в одиночку уходит - в штабе место пустое там, где он должен быть, и ответов стрясти ни с кого не выходит.
Поэтому - подозрения, поэтому - тревога. Петтигрю представить себе боится, какой секрет настолько ужасным может быть, чтобы Сириус их в него не посвятил; не может избавиться от навязчивых мыслей, которые в голову лезут настойчиво.

Они ему забавными кажутся даже в существующем контексте: на бледное запястье друга метка в воображении ложится криво, смывается водой обыкновенной, как краска не закрепленная; на коже держаться отказывается, потому что это невозможно совершенно, он себя от одной мысли виноватым чувствует, как будто предал немного, пускай и не знает никто.
От этого легче не становится, не меньше кажется, что они его терять начинают и даже не знают почему. Он на мозг Аластору несколько дней капает: если бы кто-то другой на месте Питера был - наверное не получилось бы, но правда в том, что его за Блэком отпуская, Муди бойца фактически не теряет.
Пит в министерстве берет первый за год отгул, чувствует себя почти взрослым; портал активирует туда, где предполагает Сириуса найти сейчас.
Это день занимает, но в конце-концов крыса небольшая за собакой по полям устремляется - он за камнем прячется, наблюдая за тем, как друг карту рассматривает, хмурится - и непривычно видеть его настолько серьезным, настолько долго.
Перед тем, как в бар завернуть - в переулок за ним проскальзывает, обличие крысиное сбрасывая. Плечами ведет, ступает осторожно - после дня целого на четырех лапах ходить на своих двоих снова - непривычно. Дверь открывает аккуратно, но внутри слишком шумно, чтобы кто-то услышал полусломанный звонок - место занимает возле бара, наблюдает. [float=left][/float]В полутьме подрагивающих свечей Сириус еще более уставшим кажется - вина снова кусается, потому что это они недоглядели. Потому что если Сириус не рассказывал сам - должны были спросить, окружить, как когда-то окружили Ремуса.
Только Бродяга - не Лунатик, отшутиться может, оправдание придумать на любые вопросы. Здесь проще один на один, Питер думает, наблюдая за другом - Аластор о миссии его не распространяется - куда там; Петтигрю убедиться хочется сначала в том, что он не сорвет ему ничего, что друг не должен был встретиться здесь с кем-то. А потом Сириус едва перед магглами не раскрывается - бар случайно, значит, выбрал.
Шаги неспешные, осторожные - он его окликает только тогда, когда вплотную к столу его подходит.

- А где "привет, рад видеть"? - он его обнимает чуть крепче, чем нужно, наверное; в тоне ни следа возмущения, которое фраза предполагает, - тебя в Лондоне нынче не отыскать, решил хоть где-то подловить, узнать, как дела, - вблизи синяки под глазами яснее проглядывают. Сириус физически не способен выглядеть плохо, но подходит к этому настолько близко, насколько возможно. Петтигрю официанту улыбается, кивает немного растерянно - маггловских денег у него с собой нет, надеятся остается, что друг более предусмотрительным окажется (от него этого ожидать тяжеловато).

- Не следил, а присматривал, - бурчит, наконец, когда Сириус взгляд на него поднимает - сам глаза опускает, отодвигая стул напротив друга, садится, наконец. В лицо его вглядывается внимательно, голову чуть наклоняет, выдыхает - Питеру непривычно напористым быть, но выхода другого ему, кажется, не оставляют, - а я тут - узнать, что за дела у тебя.
Хочется с обидой легкой - "какого черта, Сириус", но тот его опережает, чуть помятую бумагу из кармана достает - почерк аккуратный, разборчивый, но Петтигрю на имя отправителя все равно несколько секунд смотрит, будто бы прочитать не может.
Питер боится пауков. Рем - оборотень. Джеймс обожает Эванс. Сириусу не пишет мать. Истины в последней инстанции, только вот на конверте имя Вальбурги проглядывает четко. В самом письме имя Блэка-младшего в глаза бросается сразу: "Р" большая, размашистая, нажим сильный, бумагу почти прорывает. Питер на Сириуса взгляд поднимает, губу закусывая.
- Ты найти его пытаешься? - предполагает негромко, не размениваясь на бессмысленные "мне жаль". Спросить много чего можно: что именно Регулус в подобных местах забыл сам; что могло к его исчезновению его привести. Только все эти вопросы - риторические скорее, ответ на них и так на поверхности проглядывает - в чистоте его крови, в связях и взглядах семьи Блэк.

[indent] На несколько миль вокруг - лишь редкие туристы, заглянувшие в полуживой Порт-оф-Ментит, чтобы добраться до того самого монастыря, где когда-то жила шотландская королева. Королева та давно уже своей головой пожертвовала ради политических распрей, но Дирборн вовсе не Стюарт, чтобы чувствовать родство. Ему, в прочем, даже не положено разбираться в маггловской истории, но разве скроешься от потока информации? Задуматься бы, почему тянет вечно именно в Шотландию, но для самоанализа время еще не пришло. Не до того сейчас.
Не до всего сейчас.

[indent]  [indent]  [indent] why do you even care?!
[indent]  [indent]  [indent] quite frankly, I am just tired of being your saviour.

[indent] Карадок не из тех, кто чутко следит за собственным самочувствием. Не из тех, кто в определенный момент умеет сделать шаг назад, чтобы восстановить собственные ресурсы. Не из тех, кто готов отказать, даже если это будет разумнее. Не марафонец - спринтер. Как та чертова лошадь из баек, гнавшая до тех пор, пока не сдохла прямо в пути.
Усталость накатывает постепенно. Приходит сперва беспробудным сном, которому он рад, как никогда прежде. Чтобы не видеть на полотне закрытых век калейдоскоп чужой боли. Чтобы не видеть лицо так и не повзрослевшего Майлана. Молчаливое забвение всегда было лучше любого кошмара. Только по утрам, на самом деле, разницы то и нет никакой: все та же тяжесть на плечах, которую приходится тащить, стиснув зубы. День за днем, каждый раз в страхе потерять концентрацию именно тогда, когда это будет нужнее всего. Когда от этого будет зависеть чья-то жизнь.
Где-то к началу лета начинается бессонница. Ему бы самому обратиться к врачу или хотя бы взять выходной - вместо этого огневиски и зельеварение по ночам. Времени ведь всегда недостаточно, так почему бы не использовать ситуацию во благо? Домик в Ньюпорте давно пора продать и взять что-нибудь поменьше, да поближе к работе. Без призраков. Без прошлого. Без преследующих комментарий матери о том, что он ничего никогда не достигнет, фоном для булькающей в котле заживляющей мази. Карадок от призраков из своей головы отмахивается, вытирает капли пота со лба и добавляет к зелью очередные перетертые в пыль сухоцветы. Сизая дымка поднимается клубами, в лица складывается; он трет глаза и проваливается в бессознательное раньше, чем заканчивает последний этап.
Очередная ошибка, вызывающая цепь последствий. По его вине - как предсказуемо.
[indent] К августу он перестает считать. Не замечает осевшей пыли; в большинство комнат он и вовсе не заходит, даже чтобы махнуть палочкой с очищающим. Гостиная и кухня, кухня и гостинная. Мунго. Штаб Ордена. Шелтеры. Чьи-то дома. Заброшенные постройки, служащие временным приютом. Гостиная и кухня. После очередной аппарации на предплечье остается узкая алая полоска - Карадок покупает первый попавшийся маггловский блокнот и пишет себе напоминания. Поминутное расписание, учитывающее все потребности организма. Еда, сон. Отдых. С десяти часов восьми минут до десяти часов двадцати трех минут каждый чертов день лежит на диване, разглядывая потолок. Без мыслей. Без подсчетов.
Майлан стоит у изголовья и говорит, что едва ли это можно считать отдыхом.
Карадок не отвечает.
Он же не сумасшедший.
[indent] Во время обеденного перерыва Нолли украдкой подливает себе в чай какое-то зелье. И этого достаточно, чтобы позабыть об усталости и рутинных делах. Достаточно, чтобы что-то почувствовать. Карадок не думает о том, что это не его дело. Что они просто... товарищи? Даже друзьями назвать сложно. Просто люди, видящиеся очень часто. Просто люди, перекидывающиеся фразами время от времени. Просто люди, не делящиеся друг с другом проблемами.
Он тянет ее за руку уже после, затаскивая в подсобку. Требует снять маскирующее излишне резко; усталости в Нолли не меньше, чем в нем самом, оттого и сопротивление минимальное.
Лучше бы уже тогда сказала, что это не его дело.
[indent] Карадок не злится: в нем накопленный измор и обиды выливаются пульсирующей яростью. На Нолли, на ее мудака мужа, на происходящее в мире, на собственную мать. Огромным клубком, которому и сворачиваться не надо, лишь выплыть на поверхность и сорваться кулаками, молотящими по костям. У него в самом деле руки по локоть в крови, и все нарушенные целительские заповеди. Забытая магия и острый ум. Этого было бы недостаточно. На самом деле, он и не думал вовсе, впервые за долгое время.
Совсем.
[indent] Она смотрит с упреком в ответ на все вопросы и обвинения. Карадок не понимает, к чему подобная жертвенность. Зачем любовь, если после нее приходится прятать синяки под маскирующим? В чем искупление, если оно даже ему не светит.
По его вине погиб ребенок, и едва ли это лучше, чем насилие над женщиной. Но отчего-то к мужу Нолли ненависти больше, чем к самому себе.
И он устал. Действительно устал слушать вранье об упавших котлах, неприятных случаях, неуклюжести и прочем. Устал лечить ее, когда должен спасать кого-то другого. Никто не заставляет, в самом деле. Никто не просит - это так. Его выбор.
Только усталость от этого не проходит.

[indent]  [indent]  [indent] did I say you could do that?
[indent]  [indent]  [indent] it makes no difference. I'm done

[indent] Посреди бетонной крошки в каком-то заваленном обломками переулке тишина до того тяжелая, что уши буквально закладывает. Девчонка не плачет даже, накрывает ладонью его руку и мягко сжимает.
- Все хорошо, - смазано шепчет и тянет бессильными пальцами. Карадок сопротивляется: если он руку сейчас уберет, то уж точно не спасти. Слишком большая рана. На самом деле, он может хоть сутками прижимать ладонь, пытаясь остановить кровотечение, все бестолку. Тут ни зелья, ни заклинания не помогут. Не научились еще за секунды восстанавливать в пыль размолотые позвонки и зашивать изрешеченный кишечник.
"Все хорошо", - шепчет девчонка, а у Карадока в голове кричат случайно подслушанные слезы Нолли.
"Почему тебя вообще это волнует?"
"С меня хватит".
С него хватит.
Черт его знает, как они это делают. Находят в себе силы сражаться, не опуская руки. Не прячась по углам. У него вот внутри лишь одно желание: забиться под короткую кровать Майлана и свернуться там клубком, не вылезая до тех пор, пока все не закончится. Плевать даже, как именно, лишь бы не смотреть на то, как глаза стекленеют. Не чувствовать этого глухого последнего выдоха, в котором свиста больше, чем углекислого газа.
[indent] Кто-то треплет его за плечо. Кто-то говорит, что все закончилось. Что он может идти домой. Что он сделал все, что мог.
- Эй, дружище, ты в порядке?
Он молча отмахивается, даже не видя лица. Черт его знает, кто там возится рядом. Все какое-то серое, туманное, приправленное бетонной пылью и липкими алыми пятнами. Одежду проще будет выкинуть, чем отстирать. Его самого, пожалуй, тоже давно пора утилизировать.
Бесполезный.
Первая мысль жалкая, глупая - прямиком направиться к Аластору и вывернуть душу. Чтобы услышать только, что не прав. Что есть польза. Что не смотря на все смерти, выживших гораздо больше. Спасенных. Его, в том числе, руками. Но мысль эту Карадок отметает через секунду же. У Муди и так дел по горло, возиться со взрослыми мужиками, опустившими руки, явно последнее в списке.
Если вообще в нем есть.
Вторая - еще глупее, выползшая из дикого страха снова не успеть вовремя. Сгрести бы Нолли в охапку и спрятать подальше от происходящего, от мужа ее дурного, от ее же жертвенности и надежды на лучшее. Но это ведь не его дело. Она ведь не просила об этом.
Они ведь не друзья даже.
[indent] Стопку. Другую. Повторить. От градусной мути вскрыться скорее хочется, чем получается забыться. И мысли в голову лезут дурные. Злые. Яростные.
Он не герой, чтобы в этом всем вариться. Нет у него этой способности стойко все переносить, подняв голову. Находить в себе силы ради других. Пусть другие сражаются, кто-нибудь получше быстро найдется. Ему то уж точно не стать подходящим. И глупо пытаться было.
[indent] Ноги сами несут куда-то, руки сами крутят волшебную палочку. Лишь что-то заставляет оставить портал в самом очевидном месте. Что-то, у которого есть еще желание вернуться. Услышать, что справятся - вместе.

[indent]  [indent]  [indent] < ... >

[indent] Там, чуть дальше от Порт-оф-Ментита, не то маяк, не то его подобие. Пустынное. Живи, сколько хочешь, только подлатай крышу, да забор поправь покосившийся на заднем дворе. Рыбные сети неплохо было бы распутать, ну и не забывай следить за озером.
Карадоку недели достаточно, чтобы припрятать палочку куда подальше и с новой жизнью обвыкнуться. Обычной, маггловской.
Он даже может спать по ночам, не видя перед глазами лица мертвой девочки.
Майлан смотрит с укором. Стоит по пояс в августовской воде Ментита и молчит. Знает, что бесполезно спрашивать.
Все кончено.
Он сам, похоже, тоже закончился.
— В отпуск решил отправиться и никого не предупредил?
Майлан ухмыляется совсем не добро, когда голос Муди прорезывает озерную тишину. Карадок закрывает глаза, вдыхает глубоко и оборачивается, не обращая внимания на растекающийся по лицу жаром стыд.
— Ты в курсе, что сейчас война и люди каждый день пропадают? Мог хотя бы записку у привет-ведьмы оставить, чтобы мне не пришлось тебя по всей стране искать.
- Прости, - только и может сказать в ответ. Не отступая, но голову пряча.
[indent] А что сказать? Что жаль? Что сил больше нет бороться? Не ему говорить это, не Аластору. Тот работает больше, во всем том дерьме завязан в разы сильнее, и никогда себе слабостей не позволяет. Перед такими не признаются в слабостях или трусости, с таких пример берут. Гордятся. Аластор в его глазах - герой. Он сам - бесполезный трус, невесть каким образом еще и продержавшийся так долго.
- Не надо было искать.
Сквозь недельный вакуум мешаниной прямо на голову все сваливается, яркими картинками возвращаясь. Переулок, мертвая девочка, разбитое в кровь лицо мужа Нолли, сама Нолли, рыдающая в голос за стенкой. Майлан с лужей воды под ногами.
Знаешь, скольких ты не спас за эту неделю?
- Заткнись, просто заткнись, - бормочет Карадок себе под ноги, ладонью вытирая лицо. - Не могу я так больше, Аластор. Хватит, просто хватит. Невесть какая потеря, тот же Роджерс сможет сделать больше и без лишних проблем.
Кто угодно. Любой стажер из Мунго, по сути. С радостью, альтруизмом и верой в лучшее. Силами, надеждой и прочим бредом, которого в нем конкретно и капли нет.
- Не трать свое время. Я того не стою.
А за спиной Майлан разочарованно вздыхает.

Она Беллу вне привычного контекста видела редко крайне - это, кажется, третий раз, когда они остаются наедине. Лестрейндж умеет быть собранной - всем своим видом демонстрировать то, что и должно жене министра будущего. Изящество, стабильность: во время вечеров званых Флора, порой, ловит себя на мысли о том, что из приятельницы, кажется, с рождения будущую первую леди готовили - так хорошо все этой ей дается. Не знает, удалось бы ей самой себя подобным образом держать, если бы Тео в свете софитов вечных оказался, если бы за каждым шагом пророк следил, каждое слово неудачное - мусолил неделями.
У Беллатрикс все это выходит превосходно - она рядом с Рудольфусом смотрится партнером полноценным: на фоне остальных кандидатов семья их выглядит, разумеется, выигрышно.
Она Беллу вне привычного контекста видела крайне редко - привыкла к ней другой совсем, поэтому неожиданным оказывается то, как движения ее резковатыми излишне становится, как на лице эмоции читаются, плохо скрытые.

- Нет, помню, помню, конечно, никакой амнезии, - девушку успокаивает с улыбкой на губах, тон полу-шутливый, легкий, потому что Белла слишком напряженной кажется и Лоре хочется это самое напряжение облегчить, - но - это свойство человеческого организма. Он забывает боль - своеобразная анестезия, в особенности полезная женщинам: если бы мы помнили в точности процесс родов - дальше одного ребенка никто бы, наверное, не пошел, - так себе, конечно, утешение, поэтому Флора продолжает поспешно, мысль заканчивая, - но у каждого все проходит индивидуально - кто-то по утрам мучается, рожает тяжело, у кого-то беременность и роды совсем легко проходят. Если тебя токсикоз не мучает - знак уже хороший. Да и зелья обезболивающие - никто не отменял, нужно только договориться о них предварительно с твоим целителем.

Сама Лора этот момент с сыном упустила - потом настойчиво и упрямо доказывала всем, что не забыла, а хотела просто напросто "испытать все прелести материнства" - на этот раз подобной ошибки она допускать была не намерена, позаботилась обо всех договоренностях, несмотря на то, что до родов оставался еще добрый месяц.
Аргумент, кажется, не особенно успокаивает девушку, у той тревога в глазах остается, вопросы нервным тоном.

- Я в порядке, - Флора заверяет, хотя понимает, что выглядит - честно - так себе, во всяком случае по своим собственным стандартам. Потерявшая вес во время болезни (она ведь и так была хрупкой достаточно), с животом, который на фоне худобы болезненной еще более раздутым кажется. "В порядке" - термин относительный: наверное, не должно быть так тяжело себя на ногах держать, наверное, не должна так сильно кружиться голова. Целители говорят - она жизнь сохранила скорее всего именно благодаря ребенку, только сейчас у Флоренс ощущения, что ее девочка наверстать упущенное пытается, все силы высасывая. Она дни считает нетерпеливо, когда это закончится, когда жизнь можно будет в нормальное русло вернуть - стыдиться этих мыслей, потому что помнит, что с Маттео было по-другому.
С Маттео рожать было страшно, от себя отпускать: ей казалось суеверно, что она какую-то нить обрежет, связь невидимую, которая между ними существовало; ей казалось, что они с сыном так близки никогда больше не будут. Может - опыт сказывался, но только с Пэнси все ощущается иначе совершенно.
"В порядке" - термин относительный, Флора себя в порядке не чувствует, но сомневается, что причины этому могут для Беллатрикс актуальными оказаться.

- Но у меня есть опыт, - она продолжает, взгляд, устремленный на девушку - пытливый, тон - осторожный. Спугнуть не хочет: если ты доверишься мне, если расскажешь, что не так - я помогу, транслировать пытается, - я понимаю - первая беременность тяжелая всегда, слишком все в новинку оказывается. И у каждой волшебницы - тревоги свои, - она чашку с блюдца поднимает, делает глоток. У всех тревоги свои - сама Флора боялась больше всего, что не сможет любить как надо, не сможет дать все, что ребенку нужно будет, все, чего самой в детстве не хватало так сильно. Что-то ей подсказывает, что Беллу боль и прочие неприятные физические ощущения тоже волнуют далеко не в первую очередь, - расскажешь, что тревожит тебя?
Пауза небольшая: Лоре хочется сказать что-то еще, что-то, что обстановку разрядить может, сделать ее более дружелюбной, той, в которой Белла ей довериться сможет. Улыбается хитро, лицо за чашкой пряча:

- Пожалуйста, скажи мне, что ты не переживаешь из-за того, что располнеешь и Рудольфусу это не понравится, - почти шепчет заговорщически - Паркинсон солгала бы, если бы сказала, что сама не думала об этом тогда, когда Маттео вынашивала, если бы заявила, что не бросала тревожных взглядов в сторону девочек, которые глаза мужу строили, пока Тео не видел. Ей достаточно быстро после родов удалось вес в норму привести, фигуру вернуть, которая до появления сына была, но все же, - потому что если ты считаешь, что ему подобное может прийти в голову - предупреждаю сразу, за такого кандидата я голосовать не собираюсь, - чуть голову наклоняет, чуть хмыкает, ждет реакции, ждет ответа правдивого о том, что у Беллы на душе на самом деле.

[indent] Хлопок и мир перед глазами превращается в бесформенное ничто. Хлопок и сам ты превращаешься в ничто, растянутое до бесконечности в расколотом пространстве; в расколотой реальности. Ничего нет. И одновременно есть все. В одной точке собрались все звуки, все эмоции, все цвета. Собралось все и обратилось в ничто. Во тьму, которую не способен пронзить солнечный луч. Солнца нет. Надежды нет. Ничего нет. Помехи боли; какофония мыслей; хлюпанье дыхания, отравленного ядовитыми испарениями чужой насмешки, скрытой под пожирательской маской. Отчаяние животного рычания. Янтарный блеск во тьме. Оглушающий взрыв и отдача, дрожью тревожащая тонкие кости, искалеченные миллион раз.
[indent] На ее руках кровь. Своя // чужая. Запеклась, въелась в смуглую кожу. Натянула ее, словно тонкий пергамент. Застывшая, она сыпется к ее ногам янтарной пылью. Оставляет след в воздухе // на полу. Частички, которые можно было бы смешать с расплавленным жиром, создавая кровавые краски для стен этих бесконечно длинных коридоров. Дорога смерти должна быть окрашена в алый. Все здесь должно быть пропитано кровью предателей. Кровью убийц. Кровью виновных. Но под слоем черного полотна лишь стоны невинных. Десятков // сотен // тысяч. За все эти годы. За все столетия. И к ним примешивается еще один. Слишком знакомый. Слишком близкий к сердцу. Голос, который Иса хочет услышать.
[indent] Стычки с оставшимися приспешниками Темного Лорда походят на кошмары. Бесконечные. Длящиеся ночи напролет. Сжирающий душу через острые искры яркой боли. Перед глазами вспышки. Она видит их даже сейчас - упрямо шагая вперед на ватных ногах. Зеленые. Желтые. Красные. Это искры. Это взрывы. Это смерть // страдания // неволя. Это то, от чего она едва успевает припасть к земле или спрятаться за стеной. Это то, что жалит все ее тело, ломая и грубостью вырывая из груди вопль. У нее на языке кровь. У нее на губах кровь. У нее в ушах оглушительный выстрел звенит, а после него - агония, облаченная в голос.
[indent] У нее перед глазами мертвые тела друзей. Покореженный дом. Седой пепел застилает макушку. И пульс. Безумный пульс бьет по вискам. Сковывает дыхание. Сковывает все. Сердце - тугая мышца, работающая на пределе возможностей. Не вывозящая ту дрожь, тот могильный холод, который пронизывает клетки уставшего тела. Оно, кажется, остановится, если Иса сделает еще шаг // еще вздох // кинет еще один взгляд на того, кто говорит ей о суде за убийстве, совершенное Сириусом Блэком. У нее перед глазами тьма гипоксии встает густым полотном. Чтобы на ногах удержаться - нужно в стол перед собой вцепиться с силой такой, которая мгновение назад казалась невозможной. Все вокруг становится нереальным. Пустым. Глухим. Туманным. Это все - нереально. Вранье. Ложь. Бумаги летят со стола. Кружка разбивается об пол. Тишина зависает. Коченеет. Затвердевает. Считает про себя. Один. Два. Три. И все разбивается о хлопок двери. Все падает. Рушится. Превращается в Армагеддон. Все горит. Все истекает кровью.
[indent] Она по коридору этому идет будто бы по вечной дороге в царстве Аида. Ноги сотрет все. Изорвет одежду. Но до точки назначения не дойдет. Не сумеет путь этот осилить. Он прям, но тернист. Он прям и холодом прошибает, хотя огонь сжигает душу, вспыхнув прямо внутри. В грудной клетке ледяной ужас сражается с агонией неверия. Она не чувствует ничего. Ни рассеченной заклятием кожи на ребрах. Ни того, что левая нога пульсирует и скулит от тянущей боли. Иса не чувствует той слабости, которую наружу выплеснул недавний круциатус. Она ничего не воспринимает, кроме одной мысли: вранье // ложь.
[indent] Да как они смели?! Где чертов Орден?! Какого черта под шум войны это было сделано в обход всех процедур. О'Коннелл скулит безмолвно от несправедливости. О'Коннелл рык подавляет и палочку в руках дрожащих, кровью покрытых, до скрипа сжимает. Какой день сегодня? Иса себе под нос проклятия шипит, зверем смотрит. Ей тихое сержант - безразлично. Она на стажера, которым вчера еще сама являлась, смотрит с презрением // дико.
[indent] - Вали отсюда, - низкий голос, полный угрозы. Вздымающаяся в частом болезненном дыхании грудь лишь помогает интонации пронзить ядом. Мальчишка зеленых, не видящий ничего, кроме бумажек. Охранять тюремный блок ставят только самых трусливых. Неспособных. Глупых. Который один на один с пожирателем смерть постигнет за долю секунды. У него взгляд мечется в испуге. Во взгляде дилемма, как поступить: нарушить приказ или растерзанным быть. О, Иса в глотку вцепиться сейчас способна кому угодно.
[indent] - Хоть слово скажешь кому-то, что я здесь - убью. - О'Коннелл у него из рук артефакт вырывает, который позволяет на этаже магию кастовать. Вслед смотрит мальчишке, пока тот за поворотом не исчезает. Пусть бежит. Наверху все равно никого. На дворе ночь. Черная ночь, которая снова принесет лишь смерти в этот мир.
[indent] Иса дверь толкает и в тишине оказывается, к которой не готова. Здесь везде темно. Тусклые фонари под потолком ничем не помогают. Иса на шею артефакт себе вешает, но палочку доставать не спешит. Люмос ей не нужен. Она от света отвыкла. Он ее раздражать начал. Слепит. Мешает. Режет по глазам. Или может быть ей страшно. Руки дрожь пробивает, и Иса на месте останавливается, шумно воздух втягивая через рот. Она наконец-то осознавать начинает. Медленно, по капле. Осознавать тяжесть в теле. Осознавать холод в нем же. Усталость. Искры боли на ребрах и в левой ноге. Она наконец-то чувствует кровь, застывшую на руках. Здесь она кажется черным пятном, расплывшимся по ладони. Иса, кажется, начала осознавать, что время ускользает. Бежит прочь отбирает у нее все. Ее в спину будто что-то толкает, и девушка шаг делает вперед. Все ближе // ближе // ближе. Ближе к этим прутьям, через которые разве что призрак сможет пройти.
[indent] Его глаза и без того до невозможности черные, сейчас похожи на дыры, способные любой свет в себя утянуть. Его пальцы ледяной хваткой на ее запястье сжимаются, боль причиняют. Сириус говорит что-то, но голоса Иса не слышит. Лишь тишину и чужое дыхание на собственной коже. О’Коннелл за палочкой тянется, одновременно по губам прочесть пытаясь то, что ей Блэк говорит. Различает плохо. Или не хочет эти безмолвные звуки в имя знакомое складывать. Новая волна ужаса ее пронизывает, заставляя ближе поддаться, на носки встать - она от боли коротко шипит, жмурится на мгновение, но все же едва слышно произносит: - Фините Инкантатем.
[indent] Иса в ответ за ладонь Сириуса цепляется так, будто это чем-то помочь им двоим может. Пальцы второй руки в прутья впиваются, палочки волшебной не отпуская. Ненависть. Все, что она сейчас испытывает к этой преграде их разделяющей.
[indent] - Повтори, - ком в горле встал, когда она просьбу свою произносит тоном осипшим. Не может быть. Вновь жмурится, опуская голову и движение чужих губ повторяя шепотом. Не может быть. Металл холодный из плена выпускает и ладонью тянется к чужой куртке, сжимает ту крепко. Стук собственного сердца совсем из-под контроля выходит. Иса взгляд к глазам черным поднимает. Дрожит. Ужас и страх - все, что в ней бурлит сейчас. - Сириус. Повтори.

Аластор сглатывает слишком много крови; его почти выворачивает наизнанку, железный привкус на языке заставляет поморщиться, но он продолжает держать палочку наготове побелевшими от усердия пальцами, и всматривается в тёмный коридор полуразрушенного уже дома, пытаясь уловить гудящей головой и, по всей видимости, на половину отказавшим слухом хоть какое-то движение впереди. Он сплёвывает кровь, вновь скопившуюся в горле, и осторожно пробирается вперёд, когда поисковое заклинание возвращается без вестей, но палочку не опускает - бдительность он сегодня больше не потеряет.
Чем ближе выход, тем сильнее ноет тело - пронзительной болью отдают сломанные рёбра, норовящие пробить какой-нибудь ближайший орган, левая рука непослушной верёвкой свисает по телу, потому что в плечо попали заклятьем, глаза и рот застилает кровь, но Аластор не собирается падать прямо в логове врага, ожидая, когда к убитым и поверженным им пожирателям присоединится подмога. Он хочет выбраться как можно скорее, прекрасно осознавая свои шансы на борьбу даже с хиленьким дилетантом - никакие. Он по стене буквально идёт, выходит из дома и спешит, хромая - боль в колене отвратительная - к границе антиаппарационных чар, наложенных им же, чтобы добить себя этим окончательно, но вызывать патронуса на подмогу уже некогда; может не дождаться.
Муди аппарирует прямо к порогу больницы святого Мунго и всё, что успевает, это злобным взглядом окатить ошалевшую от такого визитёра привет-ведьму - добрый вечер, у вас гости.

Он знает, что его пичкают как можно большим количеством зелий, чтобы не проснулся, не встал с кровати раньше положенного, чтобы отлежался и не дал швам разойтись, а костям проткнуть всё-таки почки или лёгкие, но Муди всё равно просыпается. С гудящей головой, накатывающей болью по всему телу, судорожно вздыхает и не может полной грудью этого сделать, потому что повязки на груди слишком плотные; он выругивается негромко и приподнимается, чтобы палату осмотреть. В темноте почти не ориентируется сначала, одно понимает - он здесь в одиночестве; какая честь, неужели нужно было дослужиться до командора, чтобы начать попадать в одиночные палаты, а не за компанию с другими не самыми везучими аврорами?
Аластор пытается встать, но получается не с первого раза; он всё же отталкивается свободной рукой от койки и привстаёт, мгновенно головокружение и тошноту ощутив - когда это он головой приложиться успел? Сидя на постели, пытается прийти в себя, головой встряхивает, дурные позывы желудка игнорируя, но едва ли успевает хотя бы одну ногу опустить на пол, как в палату врывается по меньшей мере целый взвод колдомедиков, они спешат уложить его тут же, но встречаются с громкой тирадой из изощрённых матов и громогласным "не трогайте меня".
Его боятся - он прекрасно это знает и пользуется бессовестно, чтобы своё получить; в святом Мунго его лечить не все хотят, потому что бедолагам после такого отпуск нужен, а желательно обливэйт. Муди - пациент откровенно паршивый, он не даёт себя долечить, не принимает назначенные лекарства в срок и требует слишком много обезболивающего, но сегодня он рвёт даже свои рекорды - никогда ещё не стремился покинуть госпиталь после нескольких часов попадания с такими ранениями.
Он головой прекрасно понимает, что едва ли живым выбрался из засады, в которую попал, но признавать этого не хочет, - у него свой план действий, своё чётко отработанное расписание, в которое отлежаться в Мунго никак не вписывается. У Муди, наверно, поехала крыша - так многие за спиной у него говорят, но сейчас это видно слишком ярко, он себя беречь совершенно перестал. Иначе суицидальные порывы в одиночку с врагом сражаться объяснить сложно; его за это никто по головке не погладит, он знает, но в Ордене запросто можно сказать, что невинную находку проверял и вообще к чёрту идите, выбрался же, ну а Руфусу... Руфус лишних вопросов задавать давно перестал, а учитывая последние события - всё молча и так поймёт.
Убийства двух министров и нападение вскоре на действующего почву из-под ног выбивают у всей магической Британии, но Аластор это всё ещё и лично воспринимает. Он с каждым из убитых общался близко, он их знал хорошо и прямо перед убийством выпивал, обсуждая грядущие изменения и поздравляя Милли с победой; он всегда был близок с той, которой выжить удалось, хоть и общаться они прекратили так давно, что и посчитать не выйдет. У Аластора ориентиры сбиваются, он всё слишком близко к сердцу воспринимает - это личное уже, далеко не ради мира во всём мире. Он хочет найти убийцу, хочет преподать урок тем, кто Юджинию пытался убить, хочет как следует отработать то, что должен, но в итоге сам на пороге смерти чуть не оказывается.
Останавливает ли его этого?
Вовсе нет.

Колдомедикам едва ли удаётся убедить Муди в том, что ему придётся переждать до утра - раны кровоточат, в глазах двоится, зелья ещё не подействовали. Тяжёлой артиллерией в палату входит Скримджер, вздыхает тяжело и в кресло рядом с койкой приземляется, смотрит прямо и молчаливый вопрос "что в этот раз?" Муди стойко игнорирует, предпочитая возмущаться на то, что не подписывался отсиживаться в больнице - с ним всё нормально, он не ребёнок, уберите руки, в конце концов, повязки ещё не настолько грязные. Руфус пытается быть убедительным, говорит умно, а потом не очень, даже угрозы в ход пускает, но Муди отмахивается от друга, как от назойливой мухи: его слова что горох об стену, в голове Аластора приживаться не собираются. Он пробудет здесь до утра и ни минутой больше - у него много дел, он в отпуске не нуждается.
Руфус выходит из палаты не рассерженным, не удивленным, просто никаким - он знает, что если Аластор себе в голову что-то вбил, его в этом не переубедить. Он берёт с него обещание остаться до утра и принять все рекомендации колдомедиков, на что Муди неохотно соглашается и укладывается поудобнее, требуя у девочки, снующей рядом с ним, принести что-нибудь поесть.
[float=right][/float]Ему всё надоедает примерно через час - он за это время в своей голове успевает множество вариантов почти проваленной операции перебрать, а ещё ему нужно Ордену сообщить о том, где оказалась новая ставка и где Муди хорошенько подчистил ряды пожирателей, потому, оказавшись один, отправляет патронус Боунсу, детали сокращая и требуя отправить туда самую организованную группу на ещё одну разведку и поиск существенных улик, сам же обещает уже завтра в штабе появиться и подробнее всё рассказать. Он доедает свой йогурт и пытается уснуть, но лишь может нервно ворочаться, а заслышав в коридоре слишком много голосов - как кстати прямо рядом с его палатой - встаёт всё же с койки, в этот раз легче и без воротящего головокружения, и выходит из палаты, сталкиваясь сразу с целой, мать её, армией.
— Вы не должны вставать, - к нему уже мчится колдомедик, но Муди закатывает глаза, опираясь здоровой рукой о косяк двери и переводит взгляд на обернувшуюся женщину, которую он и так со спины узнать успел, только в коридоре оказавшись. Муди скрежещет зубами недовольно тут же, злобой наполняется через край - Руфус решил, что тяжёлая артиллерия в данном случае поможет, да только Аластор как раз из тех, кто может послать нахер и министра без лишнего зазрения совести. В конце концов, они это уже и так сделали.
- А Вы с каких пор отдаёте распоряжения о лечении авроров, госпожа министр? - хмыкает Муди, делая шаг вперёд. Ему абсолютно всё равно, что Юджиния себе в голове надумала - он слушать её не намерен, ровно как и она его. С места командор не двигается, в палату возвращаться не собираясь, когда за него решают, как, где и сколько ему оставаться, он в стороне оставаться не собирается. На её вопрос глаза закатывает и поджимает губы. - Сержант Финнеас, если посмеете не дать мне уйти, о карьере в Аврорате можете забыть, - превышение полномочий прямо перед министром и доброй половиной Мунго - это как раз в духе Муди, да только он знает, что ему за это ничего не будет. - Я не собираюсь здесь больше задерживаться, мисс Дженкинс, - ему теперь на любые обещания совершенно плевать, потому что Руфус свои тоже нарушил.

Муди делает ещё шаг вперёд и к нему тут же рвётся по меньшей мере половина присутствующих - Финнеаса он таким взглядом обдаёт, что тот поспешно шаг назад делает, а на колдомедиков же шипит недовольно проклятиями, но когда он пошатывается, не имея возможности на месте удержаться от резко подкатившей слабости, его тут же под руки хватают. Аластор злится пуще прежнего, он с громогласным "я в порядке" их руки сбрасывает и опирается о дверь, с духом собираясь, но перед глазами фейерверки пробегают, а с повязки на теле уже кровь капает на пол - он перестарался в геройстве своём.
[float=left][/float]Собирается с духом, чтобы не потерять сознание действительно - такой радости он министру не доставит, и поднимает на неё взгляд совершенно не добрый; разве этот человек сегодня чуть ли жизнь богу не отдал из-за того, что она чуть ли не погибла?
- Стерва, - выдаёт он недовольно, всё же помощь колдомедиков принимая, и разворачивается, проходя обратно в палату. Ему помогают улечься на койку, меняют повязку и пичкают новым зельем - он в ответ требует обезболивающее, но те качают головой в ответ, мол, принял и так много. Аластор глаза закатывает и на подушку откидывается, пока с ним все процедуры необходимые выполняют, а потом глаза с потолка уводит и вновь видит перед собой Юджинию - он что, сегодня за бесплатное представление?
- Что ты тут делаешь, Дженкинс? - он морщится недовольно и взмахом руки колдомедика прогоняет. - Решила меня тут запереть? - рычит сквозь зубы, женщину огнём совершенно несправедливого гнева обдавая, - я уйду отсюда утром и это не обсуждается. Можешь возвращаться к своим делам, уверен, у тебя их сейчас немало.