d  o  n'  t    t  u  r  n    a  w  a  y
d  o  n'  t    t  r  y    t  o    h  i  d  e
don't close your eyes
i can stop the pain if i will it all away

Доркас никогда слабой не была и страха другим не показывала: ни в далёком детстве, когда чудом жертвой оборотня не стала, ни в Хогвартсе, когда насмешкам однокурсников подвергалась из-за шрама на щеке, ни в академии, когда от бессилия на маты оседала после изнурительной тренировки, ни на заданиях, где лицом к лицу с Пожирателями сталкивалась и от авады уворачивалась. Доркас росла сильной и умеющей смелость проявлять даже в те секунды, когда хотелось разрыдаться у кого-нибудь на плече, но с одним своим страхом - самым главным - справиться не могла. Она в бессилии кулаки сжимала, себя ненавидя за иррациональное желание остолбенеть и глаза от ужаса расширить; она пыталась научить себя не бояться и с боггартом наедине оставалась, в ярко-желтые глаза хищника из далёкого детства смотрела, но каждый раз ощущала жар по всему телу, сжигающий внутренности и её саму изнутри. Она слабости показывать ненавидит и старательно их прячет, но как только разговор об оборотнях заходит, себя порой контролирует с огромным трудом; Дора мечтает перестать назад оглядываться и наконец плечи выпрямить, со своим страхом встречаясь наедине, но каждый раз ей чего-то не хватает.
Каждый раз, когда она берёт себя в руки, что-то мешает, обязательно новую картинку подкидывая; она по шраму пальцами проводит, подушечками выпуклость на коже ощущает, и надеется, что когда-нибудь она на горло оборотню наступит и сможет свой страх преодолеть.
Потому что Доркас бояться не хочет, как не хочет напиваться до беспамятства и пополнять запасы зелья; как не хочет от Филлипа каждый раз отскакивать и вспоминать не те тысячи приятных, хороших воспоминаний, а одно-единственное, всё собой затмевающее. Она хотела бы не видеть в нём того монстра из детства, разодравшего на её глазах мальчика, а после полоснувшего когтем её лицо; она себя умоляла в нём не видеть монстра, потому что верила, что Минчум не такой, но всё равно продолжала шарахаться и шипеть агрессивно в ответ на любую попытку с ней ближе быть.
Доркас себя за это ненавидит; и его, наверно, тоже - но это слово слишком сильное, оно всю суть её витиеватых и наполненных бесконечными размышлениями чувств не передадут.
Но Филлип хочет, чтобы она его ненавидела; Доркас, пожалуй, понять бы его могла, но не хочет.

Поэтому в очередной раз с провалом в памяти просыпается и агрессивно на Минчума реагирует, возле себя замечая. Доркас слабой быть перед ним ненавидит - она не хочет, чтобы он в очередной раз с ней возился и на свет вытягивал, она хочет, чтобы он перестал наконец её мучить и приходить в её жизнь каждый раз, как она только учится без него быть.
А Мэдоуз училась долго: пожалуй, до сих пор у неё не получается стать той самой независимой и сильной, потому что склянки на полу вряд ли об успехах говорят. Она ему никогда не расскажет, как тяжело ей было, как она ночами ворочалась и уснуть одна не могла, как с удивлением замечала, что мелкие, бытовые вещи она выполнять не умеет, как в ванной могла разрыдаться от взгляда на стакан с одной зубной щёткой. Она ему никогда не расскажет, как хотела несколько раз забыть о том, что видела, и к нему в дверь постучать, попросить обнять и не заводить разговор больше о том полнолунии никогда. Ему этого знать необязательно: снова слабость, снова неумение быть одной, снова ощущение одиночества и злоба внутри на то, что он своей тайной им обоим жизнь сломал.
Дора не прозорливая, когда дело эмоций касается, но ей не кажется, что Филлип счастлив настолько, как он это показывает; когда она начала к нему присматриваться после долгого отрицания его существования для себя в принципе, поняла, что храбрится он больше положенного, а рядом с ней оказывается чаще, чем нужно. Она не верит, что он ещё к ней испытывает что-то, - не после тех слов, что она ему наговорила, не после стольких лет порознь, - но она верит, что он себя обязанным считает, потому рядом оказывается, когда ноги не держат, а зелье слишком сильно в голову ударяет. Только Дора от этого устала: от вечной беготни и игр в кошки-мышки; она попыталась найти в себе силы не держать его на расстоянии, рядом оказаться - он же хотел этого, нет разве? - и хотя бы друзьями попытаться стать, но Минчум всё перечёркивает, её от себя отталкивая с силой.
Он будит в ней все страхи, которые она так усиленно убить пытается, а теперь вновь рядом с ней оказывается, требуя не просто пары минут, а в её доме обосновываясь и не собираясь даже слушать её гневное сопротивление.

Доркас ломается вновь; она себя ненавидит - за каждый градус повышающейся ненависти к себе новым глотком зелья себя награждает - и вновь оказывается там, где и всегда. Только Фил в этот раз тихо не уходит, а продолжает взглядом её сверлить, и Доркас понимать перестаёт совершенно происходящее.
У неё картинка в голове не складывается, а слова уже кончаются - она как попугай одно и то же ему повторяет, а он как идиот каждый раз её не слушает. Так и стоят, так и не могут друг до друга достучаться; первой всегда Доркас психует и разворачивается, убегает как можно дальше - так проще, когда его рядом нет, себя в чувство привести и перестать думать о том, чего нет. Сейчас Доркас злее обычного, сейчас она ему продохнуть не даёт, потому что он её выкинул из своей жизни нагло, потому что он её сломал в очередной раз, а сейчас она об этом забыть должна и подчиниться. Должна забыть о том, как он её чувства в грязь втоптал, потому что она в январе себе позволила думать, что к нему где-то в душе теплота осталась; должна забыть о том, как он её унизил, к стене прижимая, а потом ушёл и больше не появлялся. Доркас себя устала находить в истерике или депрессии, устала на него затравленно смотреть и пытаться очередную загадку разгадать.
Она просто устала - жутко, мать вашу, невыносимо, - и сейчас хочет одного; но Фил, по всей видимости, совершенно другого.
Взглядом неотрывно за Минчумом следит, когда он к ней приближается и лямку оттягивает; сразу думать начинает, что хреновой идеей было  свитер снимать и предлагать ему то, что она переживёт с трудом. Но она забывает о том, что он не плохой человек, - хоть и пытается обратное доказать, - потому не дёргается даже почти, когда он на неё свитер обратно надевает, только упрямо его одёргивает ещё раз, и продолжает затравленно на него смотреть, на свои остальные вопросы ответов ожидая.
Но слышит полную чушь - она глаза закатывает, потому что сдвинуться с места не может, он её приколачивает и собой закрывает, а Дора только сглатывает нервно, потому что такая близость ей напоминает о том, как он к ней ночью тогда ворвался; но Дора повторения не хочет и к губам его не потянется - разве что оплеуху дать захочет и случайно по лицу попадёт. Она хочет личные границы выстроить и расстояние держать, потому что ей так проще себя контролировать, да и его тоже - она может среагировать на любой выпад, что он выдумает, потому что у Минчума тормозов совсем не осталось, судя по его действиям и словам. Его хриплый голос Мэдоуз бесит - как и он сам, начиная со своего красивого лица и заканчивая идеальной фигурой; сложно видеть монстра в человеке, которого идеальным буквально считала несколько лет. Её бесит, что он вновь ведёт себя так, будто она его игрушка или собственность, а значит, ему позволено всё, что угодно; Мэдоуз закипает и идти на попятную не собирается, выдыхает с облегчением, когда он отодвигается.

[float=right][/float]- Ты рехнулся? - она громко выкрикивает вновь - чёрт возьми, она голос повышать не любит и себя спокойной считает, но сейчас от расслабления ни следа не осталось; как и следов зелья в её организме // очень жаль, чёрт возьми. - Что за чушь ты городишь, Филлип, какое дело? Какой месяц под одной крышей? Ты знаешь, что преследование другого человека - уголовно наказуемо? - она заводится ни на шутку и ни какие просьбы послушать не реагирует, потому что слушать она устала.
Ей, как никому другому, известно, как красиво он говорить умеет; она на его ложь велась долгие пять лет и каждый раз ему удавалось её уболтать, но сейчас она ни единому его слову не поверит. Не тем, где он правду укрывает и пытается заставить её принять как данность тот факт, что ей по утрам придётся с ним на кухне сталкиваться.
- Не собираюсь я слушать твой бред, пока ты мне не объяснишь, какого чёрта решил притащиться и жить у меня! - она видит, как он закипает, как про себя считает, чтобы не броситься агрессивным зверем в нападение, но ей плевать; он сам виноват в том, что делает, и в том, как она на это реагирует.
У Доркас в голове не укладывается, что его к ней на порог привело и заставило на диване обосноваться; и она смиряться с этим не собирается, потому что учится быть без него - а с ним рядом этого никак не получится. Доре это всё надоело - она хочет уйти, а не выслушивать его крик, но он дверь запирает и выйти ей не даёт, на что она возмущённо назад дёргается, и хочет уже рот открыть, чтобы его вновь агрессией обдать.
[float=left][/float]Только Мэдоуз совершенно не ожидает, что Минчум голос повысить тоже может; она на месте замирает, когда он с итальянского на английский возвращается и срывается на неё, кажется, впервые. Доркас замолкает мгновенно, от страха съёжившись, но всё ещё со злостью в глазах на него смотрит; да какого чёрта происходит?
- Думаешь, этого мало? - откликается тихо, усмехнувшись невесело; одной этой лжи про ликантропию хватило для того, чтобы её пополам разрубить и так и не дать рубцам зажить. Да, он прав, что никогда её не трогал и от боли оберегал; но про один маленький факт забыл, вынудил её увидеть то, чего она видеть никогда не должна была, и теперь считает, что имеет право стоять в её комнате и орать на неё. - Или думаешь, мне тебя ненавидеть нравится? Напиваться и не помнить целый вечер, просыпаться с гудящей головой? - вкрадчиво спрашивает, резонируя ярко с его повышенным голосом, даже шаг вперёд делает, внимательно в его лицо смотря.

Фил для неё с новой стороны открывается - неизведанной ранее - Доркас вновь на его крик шугается, дёргается и чуть ли не хватается за палочку; с обидой смотрит на него, когда он её идиоткой зовёт, и глаза щурит, потому что она его не обвиняет в том, что он ей говорит. Она вряд ли подумать могла, что Фил к ней прикоснётся или убьёт, потому что как бы он не думал, чудовищем она его не считает; она боится другого совсем и ему это известно.
Но сейчас Доркас замечает изменения в его лице, видит, как он успокоиться пытается, а после - угрожает, и Дора теряется окончательно, совершенно перестав происходящее понимать. Он себя ведёт по-новому, не так, как Мэдоуз привыкла, и её к месту пригвождает от того, как он слова выбирает и как давит на то, что обсуждению его переезд не обсуждается.
Доркас резко глаза расширяет и голову вскидывает, смотря на него с осознанием; она к нему шаг делает, расстояние между ними разрывая нацелено, и рядом с ним замирает, в тёмные глаза смотря требовательно.
- Что происходит? - громко спрашивает, руки на груди складывая, испепеляя Минчума взглядом сощуренных глаз. - Что случилось, Филлип? Почему тебе нужно за мной следить и находиться рядом? - он, кажется, снова забыл о том, что она не дура, и даже за пеленой ярости рассуждать умеет; Доркас все его слова про себя повторяет и наконец понимает, что он не договаривает самое важное, вновь за бортом её оставляя. - За мной кто-то охотится? Кто-то из тех, кто напал на твоего отца? - она за самую правдивую историю цепляется, нити тянет, пытаясь клубок развязать, и на Филлипа теперь сама давит. - Ты снова забыл, что я аврор, и могу за себя постоять? Или о том, что меня могут убить в любую секунду, потому что я выполняю свою работу хорошо, тоже забыл? - не замечает, как некоторые слова из-за нервов на испанском произносит // она вновь на него голос повышает, потому что в няньке не нуждается, а в охране тем более. Она боевой магией может и не владеет так, как Аластор, Фрэнк или Марлин, но на поле боя с ними плечом к плечу стояла и отбивалась всегда; она перед ним сейчас живая стоит, хотя стольких за решётку упекла, врагов себе наживая, и от авад уворачивалась. - Объясни мне немедленно, что происходит, иначе я вышвырну тебя отсюда и приложу Конфундусом, - кому, как не ему, знать о том, что это заклинание у неё мощным всегда выходит; Доркас терпение теряет и снова к двери рвётся, чтобы вниз выбежать и в его вещах покопаться, но он ей выйти не даёт, заставляет вновь руки из-под его ладоней выдёргивать. - Да Мерлин тебя раздери, Филлип, я не маленький ребёнок и не твоя собственность, чтобы ты со мной себя так вёл, - взрывается вновь, угрозы его вспоминает и как в глазах огонь загорался, когда орать начинал. - Я имею право знать, что происходит, и уж точно имею право на объяснение, какого чёрта ты решил жить у меня дома, - она ему в грудь пальцем тычет, потому что он её бесит невыносимо; она бы с радостью сейчас ему больно в ответ сделала, потому что одна страдать устала.
Но знает, что не сможет; потому выжидающий взгляд на него устремляет, уже зная заранее, что если он снова увильнуть попытается, палочку к себе призовёт и обязательно ему покажет, кого ещё в этой комнате защищать надо.

tell me i'm worthless
i'll tell you your right

[indent]  [indent] Ей происходящее кажется невозможным. Она к нему подходит в первый раз, потому что хочет ближе быть и все тайны разведать, а вместо этого себя лишь путает и в ловушке оказывается. Эсме на Малкольма снизу вверх смотрит, речь его слушает, а сама взгляда оторвать от лица его не может / влюбилась ли или просто привыкла и прижилась — ответить очень просто. Она к руке тянется, пальцев его своими касаясь, и тут же улыбнуться проще становится, не закрыться, как обычно, а собой остаться. Они гуляют чаще и больше, иногда она уговаривает дома остаться, фильмы разные находит, галлеоны бережно откладывает, потому что нет возможности на пустые траты. Кэссиди себя с ним спокойнее чувствует и, наверное, оттого так теперь отчаянно пытается себя от него отодрать. Совместный праздник — это одно, Рождество с родителями — совсем другое. Они словно попадают в мир, где нет войны, где нет переживаний и Статута Секретности, который все усилия ее перечеркивает.

[indent]  [indent] Если бы не дело, которое на Эсме завели, Мэл хоть когда-нибудь бы в ее сторону посмотрел? Этот вопрос ее мучает по ночам, и она себя за это ненавидит, ногтями в ладони впивается, дышать начинает глубже, потому что до знакомства с ним никогда до таких глупостей не доходила. Но теперь пытается себя мысленно с кем-то сравнить, где-то выглядеть чуть лучше, чем обычно, о МакГонагалле позаботится, чтобы не только он к ней внимание проявлял. Кэссиди, возможно, правда влюбилась, и эта мысль ее пугает, она ее в оцепенение вводит. Они по улице идут и домой обратно спешат: слишком холодно и морозно, но дети громко и заливисто смеются, а она на шаг назад отходит, когда Мэл вдруг решает поиграть в снежки. Эсме никогда его с детьми не видела, неловко сначала взгляд отводит в сторону, чтобы никто не заметил, что на губах улыбка появляется, искренняя и радостная. Он с ними осторожен и азартен, внимание к себе привлекает, скучать не дает и каждого успевает упомянуть, чтобы вдруг не задеть чьи-то чувства. Кэссиди хочется верить, что МакГонагалл — хороший человек, что он поймет, почему она так поступила, что с отцом познакомится и решит не двигать дело дальше. Она в его сторону смотрит, чуть погодя, подмечая, что он, кажется, вообще о магии как таковой забыл, в дебаты вступая на церковные темы.
У нее на душе впервые за несколько лет появляется то самое чувство, которым все детство пропитано: аромат мандарин, сочных и немного кисловатых, колкий мороз и громкие визги, не беспокоящие никого вокруг, ведь все своим делом заняты — все отдыхают. Ей не хватает рядом Уайатта, который Малкольма бы не оставил в одиночестве с несколькими детьми. Она руки прячет в карманах пальто, а потом пятится от летящего в нее снежка. Немного магии, и снежок ее облетает и падает на землю, а Эсме уже палец указательный к губам прижимает, чтобы никто ничего про магию не говорил.

[indent]  [indent] Она мальчика за руку берет, когда они обратно возвращаются и нагоняют родителей. Возможно, вся жизнь такой должна быть: веселой, громкой, полной непринужденности. Дети же вновь подлянку устроят, и обоих в снег сбросят, потому что «старикам слово не давали». Кэссиди впервые — черт возьми за сколько лет — забудет и о том, что она грязнокровка среди остальных, и о том, что денег у ее семьи не так много, чтобы учебники новые покупать, и о болезни отца, и о муках совести, что каждый раз в голове появляются, стоит ей только с МакГонагаллом взгляд разделить. Она улыбается и смеется так громко, что даже кашлять начинает, когда в дом, прогретый, вбегает и на пороге от снега отряхиваться начинает. Изабель уже командует всеми: Эсме согласно кивает и наверх взбегает по лестнице, ладони красные друг о друга растирая и дыша на них.

[indent]  [indent] Очевидно, что родители им разные комнаты предоставляют. Кэссиди в коридоре останавливается, чтобы каждую дверь разглядеть — на них имена написаны для гостей, и это почему-то ей на сердце приятным медом растекается. Она замечает, что дом не подвергнут расширяющей магии, что по началу кажется невозможным, ведь уместить столько гостей за раз вряд ли получится. Но потом Эсме подмечает, что только у них с Мэлом раздельные комнаты. Минерва живет в соседней, а Роберт со всем своим дружным семейством напротив нее. Ей неловко таким образом детей стеснять, и она уже за дверью скрывается, чтобы быстро с себя мокрую одежду снять, а потом предложить все-таки ребятам не тесниться и хотя бы кому-то с ней лечь.
Мэл к ней пробирается, когда она успевает свитер новый — по размеру, на удивление, подходящий — надеть. — А стучаться вас не учили? — мокрыми джинсами в него кидает, пока в сумках своих копошится, чтобы другие штаны найти. Кажется, куда проще будет эти высушить, но она обещала родителям, что колдовать не будет. Снежок не считается, все равно никто не видел.
Эсме на корточках сидеть продолжает, пока Малкольм ближе подходит.
— Я точно клала что-то, — бурчит себе под нос, голову потом задирая, когда тот уже совсем рядом оказывается, — молодой человек, а вы тут один? — у нее чересчур хорошее настроение, и Кэссиди себя такой редко помнит. Наверное, потому что большая часть воспоминаний их совместных вечеров окрашивается липкими недоверием и сомнением, от которых никуда не деться. Эсме, может, и хотела бы и дальше так жить: он рядом, она все ближе, он улыбается, а она его в поцелуй вовлекает. Ей не понять, почему все нужно каждый раз усложнять, почему на один камень лжи, она другой накладывает, а потом оглядывается вокруг и замечает, что уже целую стену воздвигла. И как бы сильно ни пыталась дистанцию с Мэлом сохранять, он единственный ее настоящую знает, которая и покричать может, и разрыдаться, но в большей степени промолчать решит.
Кэссиди на него наступает, руками за шею обхватывая и к кровати подводя. Она такие моменты ценит чуть больше, чем все остальное; тайно ото всех складывает воспоминания в коробку, которую никому никогда не покажет, и ему не позволит в нее заглянуть. Эсме его на постель роняет, сверху падая, и, улыбаясь, подбородком утыкается в ладони, которые на груди Мэла складывает. — Прости, что сегодня так нервно себя вела, — вдруг произносит, наверное, чувствуя, что должна и за поезд извиниться, и за то, что в сугроб его скинула возле квартиры в Лондоне. Кэссиди ему ладонью губы накрывает, чтобы ничего не говорил, потому что слышать ничего не хочет — она и так знает, что МакГонагалл сейчас скажет что-то невероятно милое, и ни одно ее слово его эту натренированность не переплюнет.
Им бы друг от друга отойти и одеться быстрее, потому что внизу все ждут, но Эсме отказывается с места сдвигаться, лишние минуты на разговоры не тратя, а целуя его глубже. — Нет, ну, там родители, — хмурится, когда отрывается от губ Мэла, но с него не скатывается, продолжая собой к постели прижимать, потому что говорить можно одно, а делать совсем другое. Кому, как не ей, это знать.
Кэссиди за палочкой все-таки тянется, шурша в сумке и победно ею взмахивая: — подарок на Рождество, — заклинание шепчет, на свитер направляя. Она его еще в Хогвартсе изучает, когда старая мантия начинала по утрам колоться в особо холодную погоду. — Только никому не говори, — уже второй раз правила чужого дома нарушает так же отважно, как делала это со Статутом Секретности. Эсме об этом не думает, когда все-таки с постели встает, слыша тяжелые шаги в коридоре. Попасться родственникам в таком положении да еще и доме священника — не лучшее предложение праздника, поэтому она быстро за джинсами лезет, натягивая их на обе ноги сразу.

[indent]  [indent] [float=right] [/float]— Иди первый, — МакГонагалла к двери подталкивает, сама в зеркало еще раз смотрясь и в порядок себя приводя. Им остается только ужин пережить и подарками обменяться, чтобы наконец спать лечь, а с утра вместе с детьми встречать Санту и считать, как много печений он съел. Ужин проходит тихо и мирно: стол украшен свечами, которые то и дело потухают, но Роберт без лишних слов их снова зажигает, от разговора не отвлекаясь. Эсме умудряется влюбиться в рецепт печеной картошки, и они с матерью долго пытаются разгадать ингредиенты, которые использовала Изабель. Весь секрет, оказывается, был в тмине, о чем Кэссиди увлеченно рассказывает отцу, когда тот интересуются, чем они занимаются. Она успевает наестся еще ко второму блюду, но воспитано пару кусков съедает, больше налегая на глинтвейн.
Спустя полчаса Эсме замечает, что Мэл с Бренданом куда-то отошли: они стоят неподалеку и что-то обсуждают, а он с него внимательного взгляда не сводит. Она кружку на стол ставит, готовясь с места встать как только сможет понять, о чем у них разговор происходит. Отец ладонью по лбу проводит, хмурясь, и она уже спешит к ним в другую сторону гостиной: — что вы здесь делаете? — Брен ей растеряно улыбается и ладони к верху поднимает, тут же скрываясь за елкой и возвращаясь к столу. Эсме на Мэла взгляд переводит, а про себя считает до пяти, чтобы вспомнить, что все хорошо было, что все радостно и мирно было: — почему ты его постоянно в сторону отводишь? — причин может быть масса, но Кэссиди виновата, она крупно виновата, оттого только об одном сразу думает, как только начинает чувствовать, что стоит вмешаться. Она с МакГонагалла требовательного взгляда не сводит, потому что, наверное, хочет раз и навсегда увериться, что никого и ни в чем не подозревает.

Их немного, но у них позиция более выгодная, у них заложники на руках, возможность сбиться в кучу прикрывая друг-друга. Лина пытается не сосредотачиваться на теле молодого аврора, мертвым грузом обрушившемся на землю, внимание переносит на его напарника, который без прикрытия остается. У него в глазах ужас читается и растерянность - Вэнс вспышку отражает, которая в него летит, а маг дезориентированный на нее саму палочку направляет в ответ - она едва за стеной скрыться успевает, прежде чем вынырнуть обратно взбешенной совершенно, - Финли, ты какого хрена творишь, - удивляться не стоит совершенно: ему на вид лет двадцать, только из Академии. В подобной ситуации - впервые скорее всего, только у Лины ни времени, ни сил на понимание нет - он подготовку прошел точно также как все остальные, знать должен был, куда направляется, собственные силы оценивать адекватно, вместо того, чтобы на поле бежать, подвергая опасности остальных. Она парня за рукав хватает, притягивает в укрытие, - сиди тут, - рявкает, неспособная сымитировать терпеливость, - прикрываешь нас с Уильямсоном, будь добр не заавадь своих же, - Финли в ответ что-то мямлит, но Лина уже на ноги поднимается, вперед, туда, где действие разворачивается. Вперед - слишком быстро, на барьер невидимый налетает со всей скорости, так, что чуть назад отскакивает. Блять - не понимает, когда, мать их, успели. Чуть руку в сторону протягивает, останавливая младшего коллегу, следом летящего. Артефакт воздух рассекает остервенело - контрзаклинание за контрзаклинанием, Лина угадать пытается, Уильямсон подле - тоже. Сосредоточиться тяжело, потому что взгляд то и дело на Муди перескакивает, на Руфуса, которые остаются в меньшинстве, когда Пруэтт Имоджен из рук пожирателей получает, отходит, отступает. Эммелина зубы сжимает, губы - в тонкую полоску - заклинания отскакивать продолжают от щита проклятого, а за ним Руфус с Муди орут что-то:
- Минуту, командор, - она выдавливает, от заклинания, которое в их сторону направляется, отбиваясь раньше, чем это делает Финли. Минуту, может чуть больше - щит распадаться начинает через пару секунд после того, как один из пожирателей бомбарду бросает в пол - Лина не дожидается, пока тот исчезнет полностью, перешагивает стремительно, палочку поднимая на ходу - режущее вперед летит, точно в цель, но к тому моменту, когда настигает ее - маги уже в воздухе раствориться успевают, вспышка о стену ударяется, а Вэнс выдыхает резко, руки опускает: в ней раздражение клокочет вперемешку с волшебством, выхода не находит, - твою мать! - единственное, что возможно - и кулаком и без того ноющим - об стену. Лина жмурится на секунду, отворачиваясь от Аластора и Дженкинс, потому что в секунде, кажется, от того, чтобы на министерку наброситься с обвинениями бессмысленными теперь совершенно - непозволительно совершенно. Отворачивается от них, кивая Уильямсону, - где мудила, которого мы взяли?

По пути - тело аврора погибшего, над которым уже склоняется Финли. Лина на секунду останавливается, ладонь неуверенно опускает на его плечо. Мальчик вздрагивает - Вэнс чуть хмурится, неспособная с себя вину за произошедшее скинуть - Руфус ей группу их чертову направил. Сглатывает, горло прочищает, стараясь тон сделать таким мягким, на какой способна, - перенесешь его отсюда? - Финли кивает в ответ, неспособный, видимо, ни слова выдавить. Ее ладонь чуть сжимает его плечо, но вряд ли она способна чем-то его подбодрить.

Пожиратель в путах оказавшийся уже в себя прийти успевает, дергается, пытаясь от веревок избавиться - аврор, имени которого Лина вспомнить не может, подоспевающий к пленнику чуть раньше, кивает им приветственно, кидая что-то в сторону девушки. Она ловит инстинктивно, рассматривает небольшую книжку записную, - портал, - парень поясняет до того, как она успевает спросить, - успел изъять до того, как он им воспользовался.
Лина кивает одобрительно, почти_улыбается устало, - лучше чем ничего, а? - пожирателя берет под локоть, грубо дергает вверх, поднимая с колен. Попытки снять с него маску не предпринимает пока, это позже, уже в штабе. Тянет его туда, где уже скопились журналисты, жадно ожидающие дополнительной информации.
Могло быть хуже, Лина себя убеждает, не смотря в сторону тел, простыней накрытых. Все могло кончится не так, но они спасают большинство (большинство, блять) заложниц, они берут в плен двоих пожирателей, они почти (почти, твою мать) не несут потерь. Ей голову вздергивать уверенно - отвратительно, но это должно выглядеть именно так: рейд закончен, их задача сейчас - не дать газетам запечатлеть ситуацию как провал, не дать очередной волне паники распространиться по стране. Она ждет нетерпеливо, пока щелкают вспышки камер, на которых маги в масках связанными остаются, прежде чем приказу Руфуса повиноваться, наконец, трансгрессируя вместе с пожирателем к министерству.

● stay with me a little longer > i will wait for you ●
SHADOWS CREEP AND WANT GROWS STRONGER
deeper than the truth

[indent] Она не видит себя частью большой семьи. Нет, не так. Марлин не видит себя матерью или женой. Сестра, дочь, тетя — это все про нее. Собирательный образ человека, который выслушает и поможет, обнимет и пообещает, что все наладится, а потом уйдет, чтобы не натолкнуться на ураган, который остановить ей не по силам. МакКиннон не хочет / не станет принимать ответственность за других, потому что у нее ни сил, ни возможностей. Она сама по себе разбита вдребезги, у нее из рук все валится, а на лице то и дело выражение непонимания, потому что Марлин действительно не может одно с другим связать. Как так получилось, что Макс погиб, а она выжила. Как так получилось, что Алкмена действительно изменилась, а Хьюберт остался таким же. Почему ей удается присутствовать на собраниях Ордена Феникса, но при этом не иметь никаких обязанностей и поручений.
МакКиннон находится где-то по середине и эту самую границу нарушать не решается, потому что боится, что один неверный шаг, и она снова окажется по ту сторону, откуда вернуться на этот раз не получится. Возможно, она действительно опасается смерти, а может — это лишь самовнушение, чтобы еще хоть как-то походить на нормального человека, беспокоящегося за будущее.

[indent] В Аврорате Руфус на нее смотрит с подозрением, и Марлин это ощущает достаточно ярко, поэтому спиной к нему больше не поворачивается. Прятать взгляд не про нее, да и какой в этом смысл. Убийство Соллоуэя рано или поздно должно быть раскрыто, незакрытых дел в Аврорате можно пересчитать по пальцам. Единственное, что МакКиннон остается непонятным, так это последствия этого самого расследования: отстранят от работы, уволят, посадят в Азкабан? Если кто-то копнет в ее память поглубже, то обнаружит и воспоминания об Ордене Феникса, и о том, что Алекто призналась в убийстве Максвелла. Скольких Марлин вместе с собой утянет в эту яму, скольким удастся избежать наказания? Она понятия не имеет и действительно ни черта не понимает, поэтому каждый обращенный в ее сторону взгляд Руфуса стойко выдерживает и до последнего не отпускает.

[indent] — МакКиннон, тебя, — стажер окликает в тот самый момент, когда она провожает Скримджера до его кабинета. Ее стол все еще пустует, потому что что в Ордене Феникса, что в Аврорате ее значительно отстранили от большинства операций. Марлин ощущает себя призраком, выжившим вопреки и без какой-либо цели. Скитаться по помещениям — не лучшее занятие, но хотя бы какое-то разнообразие после нескольких месяцев нескончаемого сна.
Голос Алкмены кажется нервным, и Марлин аппарирует в свою квартиру сразу же, как только добирается до места, откуда можно трансгрессировать.

[indent] Кто бы мог подумать, что едва ли не единственным близким человеком для нее станет та самая Дёрст, которая брату принесла лишь боль и разочарование. Она снова и снова пытается вернуться в то время, когда это какой-либо смысл еще имело — ненавидеть, обижаться, пытаться Макса поддержать. Но чем дольше Марлин об этом рассуждает, тем яснее осознает, что ничего не статично, и Мена, как и все остальные, меняется. Да и Макс, к слову, мог быть не правым, когда делал вид, что все в порядке, а она, младшая сестра, за него обиды додумывала и пыталась справедливости добиться. Чужие отношения — не место для снующего всюду любопытства, жаль, что МакКиннон не сразу это осознала. К тому же примерять свое «нормально» на окружающих тоже неправильно. Марлин с этими мыслями с Алкменой все чаще встречается, все больше времени проводит и все отчетливее замечает, что брат был прав — она хорошая мать.

[indent] Сейчас, правда, у нее взволнованный вид, брови сведены на переносице, взгляд, полный страха. Марлин напрягается сразу же, палочку крепче сжимает в ладони, ожидая опасности или предостережения от девушки. Но та в несколько шагов рядом оказывается, чуть ли не выкрикивая предложение, что в голове не укладывается у МакКиннон. Ужас пробегается едва заметной дрожью по плечам, овладевая всем телом и обнимая липким и прохладным жестом со спины. Марлин ёжится, она шаг в сторону делает, заглядывая Алкмене за спину, как будто происходящее больше походит на розыгрыш, чем на реальную угрозу. Но ни племянницы, ни смеющейся Мары она не замечает и тогда на Мену смотрит внимательно и выжидающе: — как это пропала?

[indent] Когда Дёрст возвращается, не успев на похороны, МакКиннон ей доверять не хочет. У нее в принципе проблемы с этим самым прощением, которое сама заслужить не может и другим шанса подобного не дает. Но Алкмена настаивает, а Марлин сдается достаточно быстро, потому что сражений ей хватает на поле боя, чтобы войну приносить еще и домой.
У Мены руки нежные, глаза кажутся грустными чаще, чем обычно, на губах улыбка, неловкая, возникает изредка. Марлин в ней замечает изменения, она ее узнает заново и не примеряет в этот раз на место девушки для старшего брата. Она на нее смотрит, как на подругу, как на сестру, которой никогда не было, но в которой она постоянно нуждалась. Алкмену хочется ото всего отгородить и ради нее сражаться, чтобы не было опасностей, чтобы не было страха.
МакКиннон ее за руки берет, дрожащие, чтобы успокоить и разобраться в происходящем: — где она пропала? Ты сегодня с ней была? — Мэй — девочка умная, она знает, что сбегать нельзя, как и врать — некрасиво. Марлин не допускает мысли, что Алкмена поссорилась с дочерью и та таким образом решила отомстить, потому что это не про них, потому что этот страх уже давно потускнел и вытеснился из головы мыслями о том, как Дёрст отлично справляется с упущенными годами.

[indent] МакКиннон замечает в ней ту самую пустоту, которая в каждом человеке кроется. Порой, она выпадает из реальности, в своем мире прячась от окружающего мира, что, бывает, пугает громкими звуками и бессмысленными обещаниями. Марлин чем старше становится, тем все больше Алкмену понимать начинает. И ее желание сбежать, и желание вернуться — если бы могла, сама бы скрылась от чужих глаз, чтобы перестать быть сестрой погибшего брата, или авроркой, пролежавшей в Мунго несколько месяцев.
Ярлыки поблескивают золотыми буквами рядом с их именами и от этого, к сожалению, не убежать. Марлин крепче сжимает ее пальцы в своих, требует, чтобы Алкмена собралась.
Она сама замечает клочок бумаги, который разворачивает и удивленно смотрит на подругу / сестру. Кем они друг другу являются ей все еще непонятно, и МакКиннон не хочет быть той, кто пытается названия дать всему, с чем столкнуться приходится.
— Что это значит? — ей подробности нужны. — Ты с ним знакома? — ревность смешивается с обидой тут же, но МакКиннон, чертова эгоистка, пытается успокоиться и не вспоминать о брате, которому уже абсолютно все равно кем или чем занята бывшая жена. — Ты никогда о нем не говорила, — напоминает Марлин, возможно, теперь уже пытаясь не обращать внимание на укол, предназначающийся в этот раз для нее самой.
[indent] как ты могла не рассказать. мы же подруги. мы же сестры.

[indent] — Расскажи, пожалуйста, все о нем. Судя по всему, ему просто требуется твое внимание. Ты… — она хмурится, потому что предполагать плохое себе запретила не день и даже не месяц назад. — Ты ему что-то сделала? — более лучшей формулировки Марлин подобрать не удается, и она прорабатывает все варианты, что могут возникнуть.
— Кто он? Как зовут? Чем занимается? Если связан с пожирателями смерти, то, возможно, имеет смысл подключить Аврорат, — рассуждает Марлин лишь потому что не уверенно смотрит на адрес, который начеркан пером по неровной строчке. Она боится, что самостоятельно справиться не получится, что снова ранит не тех, боль причинит не тому. Возможно, правильно, что МакКиннон лишили большинства дел: она все еще находится в стрессовом состоянии, у нее начинает по позвоночнику пробираться мерзкий страх, с которым Марлин до этого знакома не была.

текст поста тут